Михаило Лалич - Облава

— Почему не поют? — спросил он вдруг.

— Чего им петь?

— Как чего? Чтобы людей пугать! При входе в село надо всегда петь — сто раз вам об этом говорил! Что бы ни случилось, входить надо с песней! Не то дураки могут что-нибудь вообразить и тут же переметнуться, понял?

— Понял. Они пели, когда через село шли.

— Скажи им, пусть опять поют!

— Скажу, как малость передохнут.

Наконец за поворотом послышался гул мотора — показался грузовик. Когда он остановился, из него вышел Мило Доламич и фельдшер в полушубке с меховым воротником. Фельдшер осмотрел раненого и пожал плечами. И только тогда Филипп Бекич открыл глаза и увидел его. Воротник он принял за бороду, а итальянца — за Пашко Поповича, каким он был в довоенные времена, когда еще не начал седеть, но когда уже надоел ему своими мрачными мыслями и честностью. «Пришел шпионить за мной, — подумал Бекич, — а потом донесет обо всем коммунистам и вместе с ними будет кричать, какой богатый улов им достался».

— Где женщина? — спросил он. — Куда ты ее запрятал?

— Не понимай, — сказал итальянец.

— Поймешь, когда возьму тебя в тиски и подожгу под пятками солому. Чего вынюхиваешь? Жив я, видишь, и не дамся!

— Не надо, Филипп, — сказал Логовац. — Ведь это доктор, он за тобой приехал.

— Если доктор, почему не избавит меня от мук?

— Здесь нельзя, нечем, вот приедем в больницу.

Бекич грустно улыбнулся: «Пока взойдет солнце, роса очи выест».

— На машине быстро, через полчаса там будем.

Раненый не очень в это поверил, но не стал перечить, их много, они сильней, пусть делают, что хотят…

Его подняли на грузовик под натянутый брезентовый верх, трепыхавшийся на ветру, а ему мерещилось, будто его втащили в большую кадку на тысячу окк. Кадку толкнули, и она покатилась под гору. Он бьется об нее, с мукой переводит дыхание, сжимает зубы, чтобы не застонать, недоумевая, в какую это бездонную пропасть он катится? Если бы бочку скатили с вершины горы, она уже давно докатилась бы до подножья. Это, верно, какая-то другая гора, или разверзлась «бездна», «пустота», где нет бога, а лишь «геенна огненная». Огонь все ближе, необъятный, полыхающий, как горящий лес. Языки пламени в нетерпении летят навстречу ему, лижут плечи, запускают в него кровавые когти, долбят железными клювами кости. Вспыхивают все ярче, хлопают крыльями и поют партизанские песни:

Филипп не может с ними сладить — приходится терпеть и молчать. «Потерплю еще полчаса, — думает он, — но полчаса давно уже прошло. Прошло в муках и три часа, а они все обещают и лгут. Впрочем, может, и не прошло, просто мне так кажется; когда мучаешься, время тянется страшно долго. Не знал я, как это тяжко и что нет этому конца-края. Если бы люди знали, как тяжко быть раненым и умирать от ран, все стали бы кроткими овечками, позабыли о партиях, не затевали облав, не убивали друг друга. Плохо, что люди этого не знают. Здоровые не могут знать; раненым никто не верит; мертвые не могут сказать. Это все Злой Рок, который вместо бога управляет миром и делает все наоборот, он не дает мертвым заговорить, не даст и мне…»

— Почему фонари горят на кладбище? — спросил Логовац.

— Не знаю, — сказал Доламич, — сюда ехал, там тоже кто-то маячил.

— Подъезжаем к больнице? — спросил раненый.

— Скоро, скоро, немного осталось.

— Где мы?

— В Любе, — сказал Доламич и, стараясь подсластить пилюлю, добавил: — Полпути уже проехали.

Бекич скрипнул зубами и проглотил то, что рвалось с языка. Раз больница далеко, а конец близко, надо молчать, он не покажет своих мук. Так, в полном молчании, они миновали Побрдже, Ваган и Лису. Ни звука не проронил он и тогда, когда спускались с гор и шофер часто и резко тормозил. Но на равнине, уже недалеко от города, он вдруг почувствовал, что перед ним разверзлась бездна, черная и бесконечная… Она манила к себе, засасывала все глубже и глубже, знаками убеждая, что его место внизу. Он судорожно отбивался руками и ногами, потом из последних сил закричал:

— Не хочу! Не хочу, н-е-е-ет… — и умер.

Проехали еще добрую часть пути, пока убедились, что он умер, и приказали шоферу остановиться. В больницу ехать не было смысла, и они решили повернуть обратно.

Шофер вздохнул. Он устал и дрожал от страха. Не хотелось ему возвращаться в эту тьму по крутым поворотам, в такой ветер, в пасть смерти с этим страшным мертвецом за спиной. Но он не посмел ничего сказать, они бы ему тотчас отрезали путь назад. Проклиная все на свете, он развернул грузовик и поехал с такими рывками, будто сто чертей вселилось в его руки. Те, кто сидел в кузове, крепко ухватились за раму. Тело Филиппа Бекича покатилось по дну кузова и навалилось на них. Им почудилось, что он впал в ярость, как это случалось с ним при жизни, расширил руки, бьет ногами, опрокидывает бидоны с бензином, чтобы освободить себе проход и удрать. Наконец грузовик остановился поперек дороги. Мотор взвыл, воем ему ответил ветер. То врозь, то вместе выли эти два неистовых чудовища, долго избегавшие встречи и теперь пугавшие друг друга и мерявшиеся силами. Потом грузовик задергался, подался назад, проехал несколько метров, скрежеща железом, захрипел как зарезанный и умолк.

Кривоногий, перепуганный на смерть шофер вышел из кабины, ругаясь на чем свет стоит.

— Надо подтолкнуть машину, — сказал он, — иначе не заведется.

Все вышли и принялись толкать машину, — старались изо всех сил, но все было напрасно. Помогал и фельдшер, ругаясь, как и все, но ничего не помогло. Мотор заглох, шофер проклинал какую-то бомбину. Лазар Саблич подумал, что Бомбина — это женщина или ведьма, что для него было одно и то же. Заколдовала их, вот они и не могут сдвинуться с места. Логовац и Доламич решили, что это таинственное сердце машины, которое испугалось и лопнуло от страха. Перекинувшись взглядом, они поняли, что как началось нелепо, так нелепо и кончилось, — проклятый день, проклятое дело, которому нет конца-края.

Шофер потребовал отпустить его в город за новой деталью; они согласились, пусть делает, как знает, хуже ничего уже быть не может. С шофером ушел и фельдшер, четники даже обрадовались; надеясь, что он унесет с собой хотя бы половину невезения. Кабину шофер запер, а в кузове невозможно было сидеть от холода. Чтобы согреться, они бегали, прыгали, тщетно искали затишек. Устав, вернулись, влезли под брезентовый навес, прижались друг к другу, наконец, переругались, но и ругань их не согрела. Ветер доносил обрывки каких-то криков. Логовац сказал, что это первые петухи. Доламич упрямо твердил, что вторые. Саблич, вспомнив про шофера, заметил, что итальянец, разумеется, их обманул: он спит, а они тут мерзнут. Все их обманули, все спят, только они дураки…