Михаило Лалич - Облава

— Тот, что идет с Василем, впереди Василя — это Ладо. Мой сын не сирота безродный — у него есть отец.

— И у моего Филиппа был отец, но сейчас ему больше не нужны ни отец, ни мать.

— Другие дети не станут презирать, когда отец есть.

— Зачем же презирать?

— Будут с ним водиться, вместе бегать по лугам, вот он и не останется один. Негоже, когда ребенок сам по себе, когда его мучают, оскорбляют с малых лет. Мой сын не будет один — каждый знает, что его отец Ладо. И за ним Ива присмотрит, правда, Джана? Присмотрит, как за своим, будет играть с ребятами на травке.

— Дети добрые, пока они дети, только потом люди начинают ненавидеть друг друга. Откуда в людях столько ненависти?

— Дьявол в них забирается. Кормим их мясом, луком, горькими травами, вот с пищей в них и входит ненависть. Может, все, что сеем и жнем, отрава — на крови да на поту растет.

— Не говори так, Джана! Страшно мне, если это так, значит — нет тому конца-края.

Старуха вышла во двор, на ветер, чтобы не заплакать. Ночь вокруг дома ощетинилась, точно облава, угрозами, призывами и стонами. Буря уходилась, выбилась из сил, не может больше пригибать фруктовые деревья к земле, ломать им ветки. Утихает медленно, много еще времени понадобится, пока отведут душу те, кто грозился, пока похоронят мертвых и раненые поумирают… Стоит старуха, смотрит во все глаза на плоскогорье — хочется ей увидеть, что делается по ту сторону, но темнота мешает.

А по ту сторону плоскогорья, в ближайшем от города селе, слушает, как утихает ветер, Ново Логовац. Ему досадно, что буря кончается, он бы предпочел, чтоб и ночь длилась подольше, и ветер не унимался, и раздоры продолжались. То, что для других раздоры, для него жизнь и деньги. В бумажнике Филиппа Бекича остались деньги — вот что его мучает. Трижды он пытался их вытащить, — зачем мертвому деньги? — но Саблич и Доламич мешали. Сейчас эти деньги посреди дороги в накренившемся грузовике — пройдет кто по шоссе, заберет и уйдет. Но вряд ли, тешит он самого себя. Кто сейчас пойдет? Все смертельно устали, напуганы, спят. А если случайно кто и пройдет, не осмелится и коснуться — грузовик штука казенная, можно головой поплатиться, да и мертвец для дураков святыня… Размышляя так, Ново Логовац прислушивался к храпу Доламича и к тому, как вторит ему, тонко посвистывая носом, Саблич. Чтобы проверить, крепко ли они спят, Логовац спросил:

— А что, если придет шофер?

Саблич промолчал — он привык ловить исподтишка, а не пускаться в разговоры.

— Придет, а нас не будет, — продолжал он, — вдруг возьмет и уедет на грузовике в город?

Когда и этот вопрос остался без ответа, Логовац поднялся и вышел. Перед рассветом совсем стемнело. «Утро будет облачным, а день пасмурным — тяжко придется тому, кто надеется на ясную погоду!..» Быстро зашагав вдоль плетней, он добрался до шоссе и как вкопанный остановился у грузовика: здесь уже побывали, сняли переднее колесо, чтобы из резины сделать обувь, и грузовик еще больше накренился в сторону. Воры разбили стекло кабины, влезли и унесли все, что можно. С полной безнадежностью он подошел к кузову, отбросил брезент и посветил фонариком: Филипп Бекич лежал без шали, без джамадана, без рубахи, голый и босый, в чем мать родила, весь окровавленный, скорчившийся, с ощетинившимися усами, словно и мертвый защищался. Логовац перекрестился и вместо молитвы выругался:

— Мать их переэтак, обогнали, проклятые, ободрали как липку!

Перед рассветом совсем стемнело. Стены мрака, гонимые ветром, со всех сторон стеснили ущелье — то и дело закрывают и меняют его направление. Ладо лезет вверх и наталкивается на скалу, возвращается обратно, спотыкается о кусты и попадает в ямины, которых раньше не было; только выберется из сугробов, и снова путь преграждает скала с противоположной стороны.

Шако некоторое время молча идет за ним, а потом обеспокоенно кричит:

— Чего ты мечешься, иди по следу!

— По какому следу?

— По нашему! Мы же здесь проходили.

— Здорово живешь-можешь, следов здесь нет. Их занесло сразу, как мы прошли.

— Пусти меня вперед!

— Иди! Кто тебе мешает?

Шако молча его обошел и встревоженно подумал: «Опять этот невезучий черт ищет ссоры, плохая примета…» И тут же принялся метаться из стороны в сторону в надежде найти занесенные следы. Шако ничего не нашел — впрочем, если бы и нашел, все равно их не увидел бы. Скоро он понял, что не знает, где они. Он потерял всякие ориентиры, опереться было не на что, все расплывалось и ускользало. То ему казалось, что распутье под Ядиковом еще далеко, то будто уже давно его прошли. Они словно вертелись по кругу. Вой ветра немного утих, и шаги стали звонче. Сквозь звон шагов они оба слышали глухие удары, повторяющиеся через определенные промежутки времени. Все прочее кружилось и уходило, лишь эти глухие удары раздавались на одном и том же месте, будто из какой дьявольской кузни. Похоже, что ветер взялся за какой-то тяжелый молот и непрестанно бьет им по твердой коре земли. Высекает черные искры, от которых ночь становится темней. Удары все громче, а в промежутках между ними слышен бешеный топот — словно дьявол подковывал вороных коней и выпускал их одного за другим во мрак. Но Шако все равно тянет туда — хочется ему добраться до этого единственного незыблемого места в этом зыбком пространстве.

Скоро он уловил запах влажной травы, и ему показалось, что ночь зазеленела. Шако удивился, что счастье избрало именно этот запах, чтобы ему улыбнуться. Желая порадовать и Ладо, он спросил:

— Ты догадался, что это так ухает?

— Нет, — ответил Ладо. — Пытался, но не смог.

— Почему ж меня не спросишь?

— А не все ли равно! Знаю, что проку от этого никакого — ни огня, ни постели.

— Тут озеро. Ветер оторвал лед и бьет им по берегу.

— А теперь дорогу знаешь?

— Вот дойдем до воды, буду знать.

К воде они подошли с совершенно незнакомой стороны, Шако даже показалось, что это совсем другое озеро, что он попал в край, где живет хохочущая нечисть. Он испугался, но ничего не сказал. А Ладо ничего не спросил. Они шли вдоль берега и сквозь тьму прислушивались к борьбе поссорившихся водяных и надземных призраков. И только на пригорке, среди кустов можжевельника, они узнали завывание ветра с Ядикова — их словно осенило, и они тотчас обнаружили среди этой сумятицы тьмы и звуков нужное направление. Глухое уханье было теперь за спиной и становилось все слабее. На втором повороте оно заглохло окончательно. В долине им все чаще попадались тупики-заветрия, и они слушали, как ослабевал ветер. Даже на возвышенностях у него не было прежней силы: начнет неистово, потом заскулит и утихнет. Они вышли на гребень, под ними на востоке засерел, точно грязная лужа, кусок неба с беспорядочным нагромождением облаков, напоминающих истлевшие тряпки. Стали вырисовываться голые, округлые горы с седыми вершинами, — нахохлившиеся, неповоротливые и тяжелые, они высовывались одна из-за другой и глядели на лежащую под ними пустыню.