Михаило Лалич - Облава

Когда в конце 1941 года из Сербии вернулся Юзбашич, бывший капитан, возведенный в чин воеводы, с официальными полномочиями эмигрантского правительства в Лондоне и его министра на родине [36] Имеется в виду Драже Михайлович — военный министр эмигрантского королевского правительства, возглавивший четническое движение. организовывать четнические отряды, в его конвое, состоящем всего из тридцати бывших жандармов и проходимцев, находился и отрастивший бороду Шелудивый Граф. Нестроевик, не умевший владеть оружием, лгун и трус, Шелудивый все-таки был по-своему намного полезнее националистическому движению Юзбашича, чем любой другой человек. И вот каким образом.

Один из партизанских связных, тайно подкупленный четниками, сопровождал партийного руководителя Велевича и предательски убил его в пути. Вскоре к месту происшествия подоспели штабисты Юзбашича, среди них и Шелудивый. Шелудивый перерезал горло мертвому Велевичу, а четники распустили слух, будто он застал его живым и мучил его так, как это делалось в Сербии с ранеными коммунистами. После этого всех зарезанных и замученных относили за счет Шелудивого. Страх ширился — боялись не столько смерти, от которой все равно не уйти, сколько позора, за который ничем не отомстить.

Находились люди, и их было гораздо больше, чем можно предположить заранее, которые рассуждали так: позорно служить врагу, позорно принимать помощь итальянцев, позорно идти в облаву на своих, но от всего этого есть лекарство: врагу можно отомстить, как только наступит подходящий момент, итальянскую помощь можно оправдать голодным годом и детьми, которых нужно как-то прокормить, облавы на своих можно искупить храбростью, когда поведут облавы на чужих; и лишь от одного нет спасения: если смерть придет от руки Шелудивого Графа, выродка и ничтожества, лучше погибнуть от ножа цыгана; тут не может отомстить ни сын, ни внук, тут тьма без просвета… И многие, гораздо больше, чем думают, после таких рассуждений дрогнули, пали духом, переменили шкуру и записались в четники — только бы освободиться от этого безысходного страха.

В те дни Шелудивый в штабе Юзбашича представлял собой важную персону. Перед ним заискивали офицеры, перебежавшие с опозданием и благодарные судьбе за то, что было куда перебежать. Его непристойное вранье внимательно выслушивали местечковые политиканы, собиравшиеся тайком и строившие всякие планы, причем никто из них не осмеливался вслух усомниться в россказнях Шелудивого. Партизанка, захваченная в Дубе и оставленная в живых только потому, что была женщиной, которую долго держали в штабе как наглядное доказательство поражения и срама партизан, цепенела от страха, когда в дверях ее камеры мелькала его рыжая борода. По дороге Шелудивый подстреливал собак, но так, чтобы они еще долго жили и визжали, этим он пугал малодушных крестьян, женщин и бедняков. Так война снова принесла ему радости, подобные тем, что были в детстве: консервы, мармелад, беззаботность и безделье, оплаченное насилье, сытость и сознание исключительности своего положения.

Однако это время длилось недолго. Почему-то запретили мучить раненых и взятых в плен партизан, были введены суды и расстрелы, после чего значение Шелудивого Графа сразу упало. Какой прок в том, что в качестве штабного он участвовал в расстрелах? Его выстрел тонул в общем залпе, словно его и не было. Единственным вещественным доказательством его участия была пустая гильза, которую он выбрасывал из затвора. Какое-то время он собирал гильзы, набивал ими карманы и показывал женщинам, но потом, когда это получило огласку и его товарищи на месте казни предлагали ему забрать и их гильзы, это удовольствие было тоже испорчено.

Офицеры, получившие высокие посты или хотя бы повышение в чине и жалованье, больше его не узнавали. Политиканы снова запрятались в свои раковины вынашивать другие планы, то есть попросту исчезли. Даже осужденные переменили к нему отношение. Он перестал быть в их глазах средоточием зла, перестал вызывать ненависть, брань, угрозы. Нет, это все кончилось. Люди не замечали его при жизни точно так же, как они не замечали его после своей смерти. Шелудивый Граф стал для них пустым местом, нулем, чем-то несуществующим, на чем не задерживается взгляд. Тщетно он ухмылялся, гримасничал или напускал на себя грусть, чтобы привлечь к себе внимание: хоть бы что, все словно договорились его не замечать. Вот почему с расстрелов, на которые он шел с надеждой, как на праздник, Шелудивый возвращался подавленным и еще более опустошенным.

В утешение ему остались водка и с десяток вдовушек, мужья которых служили у итальянцев милиционерами или шпионами и партизаны расстреляли их в пору своего недолгого владычества. Одно время он подружился с итальянским консулом, по сути дела, интендантским офицером, занимавшимся снабжением лимских четнических отрядов продуктами, бензином, бракованными грузовиками и обмундированием. Шелудивый Граф водил его к вдовушкам. Консул любил напоить их и постепенно раздевать. Потом Шелудивый Граф установил связь с англичанином, членом военной миссии при главном штабе и тоже водил его к этим женщинам. Он надеялся, что знакомство с ними вернет ему авторитет и увеличит доход. Вначале так оно и было. У него появилось больше денег, и потому даже самые заядлые картежники не чурались его дружбы.

Позже, совершенно случайно, обнаружилось, что итальянцу и англичанину каким-то образом стали известны факты, вовсе для них не предназначенные. Подозрение пало на Шелудивого Графа. У него отобрали оружие и посадили. Воевода Юзбашич прибежал, чтоб лично отхлестать его по щекам и надавать пинков. Когда Шелудивый Граф рассказал, как те поступали с пьяными голыми женщинами, воевода за оскорбление национальной чести вышиб ему два зуба. Вскоре были найдены и другие виновники; Шелудивого Графа выпустили из тюрьмы. Воевода направил его в летучий отряд старшины Бедевича и при расставании сказал:

— Постарайся попасть под пулю коммунистов! Надо, чтобы тебя убили, я больше не хочу марать рук.

С тех пор с самой осени Шелудивый Граф бродит с летучим отрядом, служа ему забавой и посмешищем. Ночью в потемках идут, днем сидят в укрытии. Плохой ходок, Шелудивый к тому же плохо видел и не умел карабкаться по горным тропам. Поэтому он то и дело налетал на деревья, спотыкался о корни и падал в ямы, синяки с него не сходили. Однажды он угодил в волчий капкан и теперь прихрамывал. Все знали, что он трус, и от нечего делать придумывали разные страсти, которые их якобы ожидают. Готовясь к операции на партизанскую группу, его уверяли, будто это самая опасная из всех и что первая пуля попадет обязательно в него. Они рассказывали сны, гадали на фасоли или на картах, и всегда выходило так, что для него спасения нет. И хотя он понимал, что его разыгрывают, все равно он не мог им не верить.