Михаило Лалич - Облава

Она знает, что ее стенания будут встречены только насмешками, она подавляет их, цепенея от ужаса, что они вырвутся сами собой. Гаре страшно опозориться, а обузданный на минуту вопль снова подступает к горлу и рвется наружу. Когда нет больше сил его сдержать, Гара поднимает револьвер, прижимает его к левой стороне груди и кладет палец на курок. Теперь она может идти дальше и, если Иван Видрич оглянется на нее, лицо ее будет на вид совершенно спокойным.

Захваченный пароксизмом страха Арсо Шнайдер в какой-то момент перегнал Ладо и теперь идет четвертым, следом за Гарой. Он не мог преодолеть искушения перегнать его. Сквозь гром залпов, вихри свинца и железа, направленные в их затылки, смотреть, как ковыляет Ладо, и представлять себе, как болит у него рана, было свыше его сил. Он начинал чувствовать такие же боли, увеличенные страхом. Сейчас ему лучше, он позабыл о Ладо, и в душе даже появилась надежда. Правда, надежда довольно сомнительная и подленькая, продиктованная таким расчетом: «Потери начались с хвоста колонны, как и всегда при отступлении, если так пойдет и дальше, то на очереди Шако, потом Слобо, Раич Боснич и Ладо; я пятый, к тому времени либо я перегоню Гару, либо мы доберемся до Рачвы, либо, наконец, совершится еще какое-нибудь чудо. Почему бы и не произойти чуду, если это будет угодно богу? Разве не чудо, что я до сих пор жив, и разве это не доказывает, что бог и его воля существуют…»

— Великий боже, — зашептал он, — велик мой грех, когда я говорил, что тебя нет, я каюсь в нем! Все говорили, что тебя нет, пришлось и мне говорить то же, чтобы не быть белой вороной, но я и тогда верил: ты там, где мы даже не подозреваем. Всеблагой боже, великий и всемогущий, сделай так, чтобы в меня не попала пуля! У меня двое детей, не оставь их сиротами, как остался я, когда мать вышла вторично замуж, защити ради них, прикрой своей десницей! Вот я крещусь перед всеми, смотри! Пусть видят и свои и чужие, пусть все насмехаются надо мной, что мне они, я уповаю только на тебя и молю тебя ныне и присно, аминь!

Первое желание Ладо, когда он увидел, что Шнайдер крестится, было пнуть его ногой в зад. Будь он поближе, Ладо так бы и сделал, не раздумывая и даже с наслаждением, но нагнать Шнайдера в эту минуту не удалось. Вскоре гнев утих, оставив после себя лишь жалость.

«Вот до чего дошли, — подумал он, — а это ведь еще не конец! Что ж, пусть крестится! Чего еще ждать от маленького человечка, сельского портного, этого кривобокого Андрокла! Он позабыл то немногое, что прочитал, а то, во что поверил, не свершилось. Пали большие города, пали целые страны и великие компартии, которые долго били себя в грудь, бахвалились, — как же не пасть Арсо Шнайдеру? Все больше и больше он сдавал под нажимом могущественной Тиамат, которая бросила на нас все свои злые силы, чтобы сломить одного за другим… Хорошо еще, что не предлагают сдаваться, он тут же попытался бы это сделать, и тогда мне пришлось бы его убить. Трудно его убивать, ведь мы сами виноваты! Увлекли его рассказами, брошюрами, легкими победами, которые потом за одну ночь просадили в карты. Хорошо, что не предлагают сдаваться. Это они первый раз так. Не надеются, вот и не предлагают, так что приходится быть героями, героями без всяких зрителей.

Пуля, прорезав ему, как ножницами, штанину, прервала его мысли, кусок материи повис над коленом. Ладо остановился и посмотрел вверх, на покрытую лесом гору.

— Опять ранило? — спросил Боснич.

— Нет, штаны порвали, погляди!

— Штаны не забота, обзаведешься другими.

— Таких больше нет, довоенное сукно, офицерское.

— Что с ним? — спросил Слобо.

— Продырявили ему брюки офицерские.

— Стянем тебе с офицера другие, потерпи малость, дай только найти!

Ладо подумал, что Слобо хочет шуткой скрасить тяжелые минуты, однако Ясикич и впрямь был уверен, что это не только возможно, но вскоре и состоится. Его мысли, подогретые воображением пламенного скоевца, у которого не было времени для болезней и сомнений, давно уже были заняты одним желанием: перестать прятаться, перейти от обороны в наступление. Это общее желание, выполнение которого откладывалось доводами и решением старших, порождало в его душе мечты и планы молниеносных нападений, прорывов и ударов, которые наносились бы без передышки и сопровождались смелыми террористическими актами.

Несколько часов боя, кипящей ненависти, печали и приглушенного биения крови в голове, которые, казалось, вместили в себя дни, месяцы и годы ожидания, сгустили, распалили ядом мести мечты Слобо и затмили подлинный мир. Великий перелом уже наступил. Нет нужды дожидаться листьев и календарной весны, дожидаться возвращения бригад из Боснии, пусть каждый делает свое дело. Что такое весна, зелень, травушка-муравушка? Все это недолговечно и осуждено на увядание. Они сами весна человечества в непрестанном кипении и порыве! «Какие там почечки-мочечки? — кричит в нем все, — нельзя больше ждать! Если враги могут на нас напасть в такое время, значит, и мы можем. Их больше, но мы смелее — вот и получается баш на баш. Надо только ударить без колебания, прямо по голове — быстро, внезапно и беспощадно. Лучше всего напасть неожиданно, ночью, подобно волкам и призракам. Нож и граната! Снять караулы, жандармов, офицеров, штаб за штабом и разогнать этот шелудивый сброд по долине, не дав ему ни вздохнуть, ни поглядеть, откуда стреляют, и они тотчас поднимут руки вверх и попросят пощады. Одни перейдут на нашу сторону, лишь только увидят, как все это здорово получается, а другие перейдут, когда поймут, что пощады не будет. Перейдут непременно, они ведь и раньше были с нами. Из них получатся борцы, обязательно получатся — вон санитар Раич Боснич мигом превратился в борца…»

Раич Боснич шел впереди Слобо, сразу за Ладо и держался так, будто никогда не был интендантом и санитаром в глубоком тылу. Ему в голову не приходит прятаться или убегать, он все время громко ругается. То на ходу выпустит две-три пули в закачавшийся куст, то, наткнувшись на удобное укрытие, из-за облепленной снегом скалы заставит умолкнуть какого-нибудь горлопана, который бахвалится наверху. Вокруг пузырятся белые мячики взрытого пулями снега, он наступает на них и давит ногами. От крика вздулись на шее жилы. Лицо разрумянилось, глаза мечут молнии, он кричит резко и пронзительно, и каждый раз находит что-то новое, соленое и перченое, чтобы заткнуть рты тем наверху. У Слобо и Шако он вызывает восторг. Порой им кажется, что это не Раич Боснич, а какой-то другой герой — из мечты, из книги, из романа «Как закалялась сталь» или бог знает откуда — внезапно вселился в него, принял его облик, чтобы сыграть трудную роль на этой огромной сцене, перед зрителями, которые ненавидят и презирают героев.