Михаило Лалич - Облава

— Они вон там! Еще далеко, — возразил Шако.

— Тех я тоже вижу, но я вижу и этих, что близко. Выбирай удобное местечко и падай, пока они нас не скосили.

— Не знаю, что тебе пришло в голову, успеем еще добраться до верха.

— Вон налево впадина, бросайся в нее, Иван! Нет времени, быстрей!

Неглубокая яма, не больше пулеметного гнезда, расчерченная тенями и окруженная стенами снежных сугробов, из которых едва торчат верхушки кустов, привлекла внимание Видрича. Он узнал ее: это одна из тех рытвин, которые он видел, когда впервые знакомился с Рачвой и которая навела его на мысль о том, что гора точно создана для боя. Он пошел к ней, и в тот же миг за кустами заревела, затявкала и разразилась залпами штабная рота коменданта милиции Ристо Гиздича. Видричу показалось, что все вокруг уничтожено, оторвался даже клочок неба вместе с солнцем, только он один уцелел каким-то чудом. Остановившись, он поглядел в сторону неприятеля, поднял руку с винтовкой и крикнул:

— Не стрелять!

Приказ их ошарашил. Одни решили, что приказу следует подчиниться, так как он исходит от какой-то неведомой и могучей силы, другие понадеялись, что он хочет вести переговоры и сдаться. Все замерло. Пока в засаде ждали, что еще скажет Видрич, Шако и Зачанин добежали до ложбины, Ладо за ними и, наконец, Видрич в три прыжка преодолел пространство, отделявшее его от укрытия.

— А-а-а-а, — поднялась волна возмущенных криков обманутых вояк. Они никак не ожидали этого от человека, который всю жизнь говорил только правду и боролся только за правду. Огонь возобновился и перешел в кинжальный.

В Тамнике, в горнице Филиппа Бекича, лежит Шелудивый Граф и сквозь сон слышит, как толпа людей где-то вдалеке, точно в облаках, ревет: «А-а-а-а!..»

Это ему люди удивляются: как он ухитрился обеими ногами попасть в поставленные рядышком волчьи капканы. От боли он проснулся и прежде всего ощупал ноги: болят, но на месте, видно, кто-то высвободил их из капканов и украл у него ботинки. Неважно, пусть себе носит на здоровье, у народа это сейчас вошло в обычай — хватают все, что попадется под руку. На складе у итальянцев ботинок полно, выклянчит себе пару. А боль можно перетерпеть, главное, он еще раз вывернулся и не оказался там, где убивают. Пускай туда идут другие, те, кому дорога честь, надо и им дать случай поспорить с коммунистами, показать себя и омыть руки кровью.

Граф откинул одеяло и огляделся. Волна смрада так и хлынула с его постели и разнеслась по комнате. Две девочки с косичками испуганно посмотрели на него. Мать Филиппа Бекича, Лила, нахмурилась и поспешила открыть окно.

«Воняет от меня, точно от хорька, — подумал он. — Наплевать! Если в мире только и есть что леса да норы, должны водиться и хорьки. Странно еще, что их так мало. Надо бы нам расплодиться и дружной вонью выкурить всех тех, кто нас презирает, пускай себе уходят, поищут мир получше, а нам этот оставят…»

Он посмотрел на побеленную стену, увидел другую кровать и на ней женщину, Неду. Еще не понимая, как он сюда попал, Граф спросил первое, что ему пришло на ум:

— Это лечебница, да?

— Чтоб тебя черти лечили, — крикнула Лила. — Это мой дом.

— Чего сердишься, хозяйка?

— Еще накличешь на мою голову беду, думай, что болтаешь!

Ее голос напомнил ему сон, из которого он с таким трудом выбрался. Во сне какая-то старая женщина потребовала, чтобы раскалили докрасна щипцы для углей, и потом елозила ими у него под животом, а голос у нее был такой же надтреснутый и сердитый. Граф со страхом подумал, что сон мог быть явью. Он даже пощупал рукой, а женщина не сводила с него глаз и, казалось, читала его мысли. «Из всех творений на земле, — думал он, — нет никого хуже старух. Всегда они меня ненавидели — и когда был виноват, и когда не был. Принудила их старость годами спать в одиночестве и быть добродетельными, надоело им это, вот они и хотят облагодетельствовать своей добродетельностью всех, как коммунисты бедностью и работой. Горе еще в том, что многие из них знахарки и знают тайные наговоры, от которых и здоровому человеку не избавиться. Эта знает все. Надо как-то к ней подластиться, только с какой стороны?»

— Красивый у тебя дом, — сказал он, — уютный.

— Да, особенно с тех пор, как ты сюда явился.

— Вижу, не нравлюсь я тебе…

— Истинный бог, нет! Такие морды никогда мне не нравились.

— Я не виноват, что у меня белые брови: таким меня в темноте сделали.

— Пора тебе идти, откуда пришел, бог с ними с бровями.

— То есть как идти? — Шелудивый Граф замер от страха. «На дворе снег, на льду полыньи, всюду волчьи капканы и коммунисты. Особенно страшны коммунисты. Сейчас их гораздо больше, облава их рассеяла и разъярила. Они разбрелись кто куда и прячутся за деревьями, меня тотчас узнают и кокнут. Будь ночь на дворе, можно хотя бы ускользнуть, но ведь день стоит, солнце светит — издалека бороду увидят… ухвачусь за кровать, стану отбиваться руками и ногами, не дам среди бела дня толкать меня в пропасть, что зияет со всех сторон. У меня в сумке ножницы, пущу в ход ножницы, ногти, что попало, но это потом, если увижу, что другое не помогает».

— Не могу я уйти, — сказал он. — Я здесь на службе, часовой.

— Какой еще часовой?

Он указал рукой в сторону Неды:

— Стерегу партизанку, чтобы не удрала.

— Молчи лучше, не ври! Свою шкуру спасаешь, только и всего!

— И шкуру, и эту еврейку. Меня наши убьют, если она убежит.

— Откуда вдруг она стала еврейкой? Зовут ее Неда, родом из Меджи, вовсе она не еврейка.

— Нет, нет, еврейка она, из Сараева, дважды из тюрьмы бежала.

— Ну, знаешь, встречала я разных лгунов, но таких, как ты, первый раз вижу!

Неда закрыла глаза — нет сил слушать. На нее наводит страх его рыжая борода, исходящая от него мерзость, протканная собачьим лаем, что ширится, точно туман, в клубах которого меркнет и умирает все живое. Туман, собачий лай и горячка перемешались, и все погрузилось во мрак. А в этом мраке кто-то щелкает зубами и спрашивает:

— Кто идет?

Откуда-то доносится ответ:

— Нет, не еврейка!

И начинается перебранка: один говорит еврейка, другой — нет. Увлекшись спором, они не замечают, как Неда, свернув с дороги, оступается и летит в пропасть, что ниже Пустого Поля. Задерживается она на узеньком уступе, который вдруг оказался хижиной Ладо. Неда долго ждет его, а Ладо не приходит, чтобы помочь ей или хотя бы пожалеть. «Ушел куда-то, — думает она в бреду, — может, это и к лучшему. Если мне суждено погибнуть, пусть хоть он живет… Хорошо еще, — замечает она про себя, — что он не слыхал, как меня назвали еврейкой, это совсем отбило бы у него охоту приходить. Я не сказала ему, что я еврейка, не знала, что так называют невенчанных брюхатых баб. Напрасно берет грех на свою душу эта старая женщина — Джана, ведь это Джана меня защищает, — я еврейка. Так называют женщину, которую дьявол лишит разума, и она, не думая ни о ребенке, ни о себе, беременная, идет в леса разыскивать и спасать свою черную долю, хотя не в силах сделать ни того, ни другого. А может, еврейка — это каждая несчастная женщина, которую вот так схватили и которая не в состоянии ни бежать, ни обороняться?..