Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая

— Жители?

— Там, — указал вперед Хомутов.

— От нас сбежали?

— Да.

— Почему же это?

— Казаки.

— А не грабили?

— Было и это. Два-три случая.

— Меры?

— Израсходовали виновных.

Барташ перемолчал.

Ночевали в низенькой хатенке иногороднего сапожника. Хозяин не прекращал работать, хотя заказчики сбежали па ту сторону. Горела коптилка, в комнате пахло мокрой кожей, клейстером и гарыо. Спали на житной соломе, прикрытой латаной дерюгой. Обуви не снимали. Часто приходили посыльные, расталкивали Хомутова, называя его просто Ванькой; уходили.

— Первую ночь посплю, — сказал Хомутов, — разрешу при начальстве.

Барташ внимательно присмотрелся к другу: Хомутов почернел и значительно исхудал.

— Сегодня спокойно что-то, — сказал Хомутов и повернулся спиной.

— А где же Трошка?

— Только вспомнил. У Василия Ильича практикуется. В артиллерии.

— Это правильно.

— Ясно, правильней, чем па побегушках, — отозвался сонным голосом Хомутов. — У нас всегда так: как мальчишка, так на побегушках, посыльным. Ноги есть — это одна заслуга, а когда котелок на плечах варить начнет — другая…

Под утро их разбудил встревоженный хозяин.

— Кажись, за заказом возвращаются, — буркнул он.

Совсем близко гремели орудия, и кривые оконца дребезжали от взрывов. Ворвались двое красногвардейцев.

— Ванька, тикать! Жмут кадеты!

Хомутов и Барташ выскочили из хаты. Мимо них по улице бежали вооруженные люди, неслись повозки. Торопливо работал пулемет, и казалось — воздух наполнен шмелиным жужжанием пуль.

— Ребята, — закричал Хомутов, прыгнув к убегающей толпе, — товарищи!

— Орешь! — гаркнул кто-то и на миг заслонил его своей огромной фигурой.

Барташ бросился в гущу и потащил за собою Хомутова.

— И ты испугался, — бормотал Хомутов, наклоняя к другу горячее лицо, — все мы до первого боя…

— Надо, так надо, — говорил Барташ.

Хомутов на ходу заряжал карабин. Все схлынули. Улица сразу очистилась и стала какой-то тихой и страшной.

Вон небо прорезал хвостатый сверкающий меч, где-то впереди вонзившийся в землю. Быстро померк пунктирный светлый след.

— Ракеты, — сказал Барташ.

Канонада усилилась. Барташ и Хомутов достигли окраины.

Тут еще больше было беспорядка и сумятицы. Воинские части перепутались. Ординарец командира полка прибыл с устным приказанием об отходе: сбиваясь и путая, он сообщил о том, что в тыл прорвалась конница генерала Эрдели.

Возле Хомутова уже начали группироваться бога-тунцы.

Он повел их к железнодорожной линии, надеясь прикрыться бронепоездом, ведущим сильный артиллерийский огонь.

— Что же это? — крикнул Хомутов Барташу, когда они перебегали последнюю улицу.

— Отступление.

— Значит, наша не выгорела?

— Выгорит. Отступать иногда не вредно, Ванюшка! Ложись!

Они упали в канаву, наполовину заваленную снегом. Снаряд рванул землю где-то совсем рядом, в огороде, за черными стволами акаций. Отряхивались от мерзлых горошинок земли, со свистом пронесшейся над ними.

— Началась пахота, — выдохнул Хомутов.

— Легли вовремя. В сорочках родились.

В этот день противник, смассировав наиболее действенный род своих войск — кавалерию, — нанес удар по линии Усть-Лабинская — Выселки.

Конница выбрала для прорыва равнину, вклинившуюся между двумя железнодорожными магистралями, ведущими на Екатеринодар. Покровского выручила кавалерия Гулыги и Эрдели, но прорыв ее малочисленных сил иссяк на ломаной линии болотистого Бейсуга.

Покровский сообщал о победе.

— Настаиваю на пополнении урона, — требовал он у правителей области, — не речами, и не парламентскими прениями можно освободить Кубань, а морем крови и тысячами казачьих трупов… Дайте казаков. Большевики уже получили семь тысяч штыков и четыреста сабель, к ним подходят подкрепления, а я не могу пополнить даже потери.

Хомутов усиленно проводил учебные занятия со своим отрядом, переименованным в богатунскую роту.

Ежедневно, ранним утром, рота поднималась при звуке, горна, выстраивалась и направлялась с песнями за станицу, где маршировала, стреляла, колола и училась защищаться от нападения кавалерии. Из Армавира начали подвозить патроны и гранаты. Бойцы вслед за своими взводными метали гранаты, бросались на землю, спасаясь от свистящих веерных осколков, после поднимались, бежали к месту разрушения.

Хомутову удалось сколотить примерную часть. Добавили людей, и, несмотря на его протесты, красногвардейцы настойчиво именовали себя хомутовцами. Барташ часто посещал занятия, проводил беседы с красногвардейцами, и вскоре этот коренастый разумный человек стал необходимым для хомутовцев. Среди красногвардейцев, пришедших с Хомутовым, было несколько казаков из бывших пластунов. Барташ обратил внимание командира роты на них.

— Казаки, — с особым оттенком в голосе сказал однажды Барташ, — дело большое: в казачьих краях воюем.

— Прислужники царского режима, — подтрунил Хомутов, — мне кто-то говорил, что трон у Николая из казачьих нагаек выплетен.

— Глупости, — укорил Барташ серьезным тоном, — смотри, такую чушь им не ляпни.

— Да что я, маленький? Чай, тоже большевик.

— Пусть хоть сам Николай из казацких плетей был связан, нас эго не касается. Мы должны из них своих людей сделать. А это, Иван, не так, как ты думаешь: «Становись! Направо равняйсь! На первый-второй рассчитайсь!» Тут одной командой ни шута не сделаешь. Надо им новую жизнь доказать.

— Как это доказать? — пе понял Хомутов.

— Преимущество ее доказать. Вот ты с ними разговоры на политические темы ведешь!.. Умора.

— Почему умора? — обиделся Хомутов. — Вроде только ты один и большевик, а остальные, кто цепями не звенел, так выходит — детишки, глупяки.

— Ты не кипятись, Иван, — убеждающе успокоил Барташ, — пойми лучше. Пришли к тебе люди в отряд?

Пришли.

— Зачем?

— За Советскую власть драться.

— Правильно. Следовательно, и умирать?

— Смотря кому какое счастье выпадет. В общем, конечно, умирать. Меду мало.

— Так вот, милый друг, жизнь-то у человека — самое дорогое. Ведь во всяком случае дороже там пары лошадей или коровы с теленком, что ты им обещаешь.

— Ты уже это услыхал, — Хомутов покачал головой. — Помню, раз им сказал, а ты уже подцепил.

Барташ улыбнулся.

— Два уха имею, и оба здоровые, кое-что слышу. Но не в этом дело. Вот обещаешь ты ему корову с теленком, а он жизнь свою кладет за эту корову. Верно ли это? Конечно, нет.

— Что же им каждому обещать? Молотилку паровую? Для их баб бриллиантовые наперстки?

— Любой человек, если он борется и рискует жизнью, думает прежде всего об улучшении не только своей личной жизни, но и жизни своих детей и внуков, — сказал Барташ. — Мало того, выходя на борьбу, он должен чувствовать, что не сделай этого, он лишится всего. Тогда оружие в его руках становится значительно страшнее и опаснее для врага, так как противник делается не только общественным врагом, но и сугубо личным. Казаки же идут в наши ряды пока в меньшинстве, а надо их всех перетащить на свою сторону. Если мы этого не сделаем — другие постараются. Вот поэтому и надо относиться к казачеству еще более чутко. Понял, Иван?