Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая

Мостовой скривился от боли.

— Пожалуй, не смогу.

— Снесем, — сказал Павло и взялся за носилки. — Сенька, прикажи кучеру прямо к поезду подавать.

— Вроде нельзя, дядя Павло.

— Для такого дела можно.

Тачанка въехала на перрон. Жеребцы испуганно толкались на непривычном асфальте. В поезде, составленном из товарных и пассажирских вагонов, ехал вооруженный отряд со знаменами и пулеметами. Из теплушек высыпали бойцы. Батурин оглядел их, указал на Мостового.

— Корнилов пометил, — процедил он, сдвигая челюсти.

Отряд двигался против Корнилова. Все стояли молчаливо, выжидательно.

— Мы его позже пометим, — сказал красногвардеец в солдатской шинели.

— Скипетр добывать идет, — добавил Батурин и выругался. — Трогай…

Жеребцы натянули постромки, цокнули копытами. Поезд проходил мимо, и из вагонов глядели сотни сосредоточенных лиц.

Возле полустанка ожидал Меркул на второй подводе. Поверх сена была накинута добротная полость, расписанная коричневыми цветами. На линейку сели Шаховцов и Донька. Тачанка пошла вперед.

— Не растрясут? — недовольно буркнул Меркул,— Говорил Павлу, дай я на козлы сяду, не послухал.

— Там же фельдшер, — сказал Шаховцов, — Пичугин. Он знает.

— Знает, как живот йодом мазать да клизму ставить, а с пораненными людьми — без привычки. — Подтолкнул Шаховцова: — Чья? Егорова, что ли? Не у Корнилова отбил?

— Каверина Евдокия, из Новопокровской.

— Из Покровки? — Меркул приподнял брови. — Чего же ее шут в Жилейскую занес?

— Помогала, ухаживала. Без нее, пожалуй, не справились бы.

— За милосердную сестру, выходит. Что ж, баба хорошая.

Заметив, что Донька прислушивается к их шепотку, покричал на коней и лихо выскочил из балки на бугор. Над полями носились грачи, черные, одинаковые. Изредка они опускались стаей и долбили землю крепкими клювами. Меркул намотал вожжи на баранчик, пустил коней шагом и вынул кисет.

— Вдовка? — шепнул он, наклоняясь к Шаховцову.

— Замужняя.

— Замужняя, — удивился Меркул, застывая с кисетом в руке и с бумажкой, приклеенной на нижнюю губу, — как же ее муж пустил?

— Пустил вот.

— Новое дело, — вздохнул Меркул, сворачивая папироску, — какой-ся, видать, святой у нее муж. В чужие края, с чужими людьми пустил.

Донька полуобернулась, задев спиной Шаховцова. Тот подвинулся. Она оглядела Меркула, поправила платок.

— Скоро-то станица?

— Да вон уже церковь видна, — поспешно ответил дед, искоса наблюдая ее смешливые серые глаза и здо-ровые, похолодевшие щеки.

— То разве Жилейская?

— Жилейская.

— Я когда-сь была. Мне скидывалось, что она на бугре стоит.

— То ежели снизу глядеть, с Кубани. Бугор дай боже.

— Ну, должно быть, я на нее снизу глядела.

Донька отвернулась. Меркул подтолкнул Шаховцова.

— От такой любую рану затянет.

Они въезжали в станицу. Батурин помахал им рукой с тачанки, требуя, чтобы они побыстрей подъехали к нему. Линейка запрыгала на мерзловатых кочках. Сблизились.

— До нас поедем, — сказал Павло, а то в Егоровой хате давно пе топлено, как бы еще какую-нибудь хворобу не подцепил.

Шаховцов сидел сгорбившись. Ему казалось, он перенес какую-то мучительную болезнь, от которой никак не мог оправиться. Он односложно отвечал на вопросы Мер-кула, раза два перекинулся словом с Донькой и потом снова погружался в свои мысли. В воздухе носились бодрящие запахи, звонко кричали галки, задорней и деятельней стали воробьи. Перекликались молодые петухи, чувствуя весну и тепло. Ехали мимо закопченной кузни, возле которой беспорядочно навалены были повозки, колеса, плуги, садилки. В кузне отблескивал горн, слышалось посапыванье меха, по наковальне отчетливо били молотки. Пахло известным с детства дымком курного угля и охлаждаемого железа. У Шаховцовых при молотилке был переносной гори.

Люди у кузницы, проводив их глазами, снова принялись за свои дела. Помогали натягивать шину, придерживая колесо железными крючьями, подводили под мажару окованный передок. В станок — четыре столба с перекладинами — с криком начали заводить для ковки строптивую серую лошадь.

— Я, пожалуй, здесь слезу, — сказал Шаховцов, — тут до дома ближе.

— Может, подвезти?

— Пройдусь пешком, тут же недалеко.

— Ну, как хотите. — Меркул тронул лошадей.

Отъехав, покричал:

— Отцу поклон передавай, матери тоже!

Донька обернулась, улыбка мелькнула на ее лице. Заметив, что Шаховцов смотрит вслед, Донька отвернулась.

«Они ничего не знают, — мучительно подумал Шаховцов, направляясь домой. — Признаться? Признаться хоть Барташу. Тот поймет его, может, — один из всех поймет, — но он далеко, и потом… Поведать позор падения, рассказать о своей подлости. Ведь сообщи даже Барташу, не один же он будет знать. Лучше пусть никто, — решил Шаховцов, — никто из… своих. Согласие на предательство еще не означает предательство. А может, тех уничтожат… уничтожат…»

Его встречали обрадованные родители, Петя, Ивга. Василий Ильич долго целовал их родные, близкие лица. Потом он разделся, умылся, с наслаждением переменил белье и переоделся в непривычный штатский костюм.

— Разве уже можно? — спросил его отец, разглядывая сына из-под очков.

— Еще нельзя, папа, но хочется.

— Может, уже не пойдешь? — осторожно спросил отец, присаживаясь к столу.

Марья Петровна задержала руки возле горячего чугунка с картошкой, который она только что поставила на стол. В лице ее Василий Ильич видел радость ожидания.

— Нельзя, — коротко ответил он и опустил глаза к тарелке.

— Ну, раз нельзя, значит нельзя, — сказал отец, наливая рюмки из четверти, доверху набитой разбухшими вишнями.

— Я так и знал, — громко сказал сестре Петя, — Вася не из таких. Раз пошел драться, значит — до конца.

— Мы думали, — подсаживаясь, сказала мать, — чем воевать, не лучше ли снова учителем. Уже и с директором высше-начального договорились.

— Мать, — укоризненно остановил ее Илья Иванович.

Марья Петровна покачала головой.

— Вроде когда царь на службу брал, другое дело было. Хочешь не хочешь, а иди. А сейчас ведь никто не неволит. По доброй воле дерутся.

Она приложила фартук к глазам, потом поставила локти на стол и застыла, глядя куда-то в одну точку. Василий Ильич взял ее за плечи.

— Мама, не надо. Все будет хорошо.

— Ну, давайте выпьем по этому случаю, — нарочито веселым голосом произнес Илья Иванович, надувая свои пухлые розоватые щеки, — мать, полно тебе… Никого не хороним. Бог не выдаст — свинья не съест.

Прослышав о приезде сына к Шаховцовым, к ним пришли Мартын Велигура и старик Литвиненко. Они принесли с собой водки, сразу же выставили ее на стол и принялись издалека расспрашивать о Корнилове и его действиях. Василий Ильич подробно говорил о бое под Средним Егорлыком, тяжелом ранении Мостового, о потерях красных. Гости переглядывались между собой, выспрашивали, вставляли колкие замечания. В конце концов Василий Ильич потушил душевную тяготу, и эти люди, враждебные Мостовому, показались ему близкими, приятными.