Николай Гнидюк - Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы

Будь здоров, братец. Целую крепко, твой брат Николай».

Венки, венки… Море цветов… Кажется, сама земля расстилается разноцветным ковром перед своим славным сыном…

Осень только начиналась. И если бы не серебристые нити паутины, заблестевшей на скошенных полях и опушках лесов, если бы не печальное курлыканье журавлей, прощающихся с родным краем, если бы не багрянец, коснувшийся изумрудных пушистых шуб деревьев, — кто бы сказал, что лето отпело свою лебединую песню и на смену ему пришла она, капризная и непокорная предвестница чародейки зимы? Но пока что она почти ничем не предвещает зиму — еще не наступил листопад, который безжалостно обнажит ветви и стволы лесных красавцев и устелет землю шуршащим буро-желтым ковром, небо еще не затянуло темными тяжелыми тучами, из которых будут беспрестанно сочиться мелкие надоедливые капли холодного затяжного дождя, еще не дуют пронзительные свистящие ветры, нет ранних заморозков, выбеливающих траву инеем. Осень только началась, и владеет землей чудесная сентябрьская пора, называющаяся бабьим летом.

В такую пору наслаждайся лишь прелестями матушки-природы: ни жаркого, изнурительного солнца, ни назойливого жужжания комаров, ни сухой удушливой пыли, которая густой хмурой спиралью высоко вздымается над большаками вслед за машиной или подводой.

…Они приходили сюда на целый день — даже обедали здесь: кое-кто брал с собой, тем и делились. И не для того измеряли босыми ногами не близкий путь, чтобы вот здесь, в поле, любоваться живописными пейзажами и вбирать в себя целебные запахи бабьего лета. Шли они сюда, чтобы из земли, впервые после тяжких лет оккупации, добыть сладкий корень, взлелеянный их заботливыми руками. Знали: фронт далеко, никогда больше враг не вернется на эту землю, но война еще не закончена и победа куется не только там, где рвутся снаряды и гибнут люди, но и в тылу: у станка, на стройке, в поле. Они копали сахарную свеклу и радовались, что урожай выдался щедрый.

Издали донесся гул автомобильного мотора, и колхозницы подняли головы.

— Наверно, за свеклой, — промолвила звеньевая, — пойдем, девчата, ближе к дороге, чтоб машина не стояла, быстрее загрузим.

Шли не спеша, перебрасываясь шутками, и этот путь был для них одновременно и отдыхом после утомительной работы. Они еще не успели дойти до шоссе, как звеньевая с горечью в голосе сказала:

— Пошли, бабоньки, обратно.

— Чего это?

— А того, что не наша это машина.

— Откуда ты взяла?

— Да вижу. Посмотрите-ка: разве на нашей есть брезентовая будка?! И что-то не видно, чтобы она сбавляла скорость. Несется как сумасшедшая.

— И что себе этот председатель думает? — вырвалось у другой женщины. — Тут сколько добра лежит, а он — ни подводы, ни машины.

Они уже направились в обратный путь, как вдруг услыхали женский крик. Ошеломленные, остолбенели посреди поля, не понимая, что происходит. Казалось, кто-то приковал ноги к земле, и невозможно их оторвать и бежать туда, к дороге, к машине, откуда женский голос взывал о помощи.

Все остальное произошло с такой молниеносной быстротой, что они не успели опомниться. От кузова грузовика отделился какой-то большой предмет и полетел в кювет. И, словно связанная с ним неведомой силой, неистово крича, вырвалась из чьих-то рук и на полном ходу выпрыгнула из машины женщина. В тот же миг все вокруг заглушила автоматная очередь.

А потом стало совсем тихо, словно кто-то залил уши воском, и даже гула автомобильного мотора не было слышно. Но вот сверху, из поднебесья, долетел нежный журавлиный плач. Он словно пробудил женщин от кошмарного сна, и они, сорвавшись с места, побежали, побежали туда, где еще минуту назад случилось что-то потрясающее, невероятное. А может, это был призрак, появившийся, как зыбкое, обманчивое эхо кровавых дней оккупации? О, как хотелось им, чтобы так оно и было, чтобы то, что видели их глаза и слышали уши, оказалось галлюцинацией!

Но это был не призрак — это была правда: вот здесь, на шоссе, только что было совершено преступление, и они невольно стали его свидетелями.

Машины уже не видно — она исчезла вдали, а на обочине, откинув голову и рассыпав по брусчатке золотистые волосы, лежала женщина. К тому месту, где еще совсем недавно билось сердце, она прижимала рукой маленькую лакированную сумочку, по которой стекали два пурпурных ручейка. Лицо женщины, красивое и нежное, изуродовано ужасной гримасой. Большие серо-голубые глаза застыли, прикованные к бездонной небесной лазури.

Во рву, отделявшем шоссе от свекловичной плантации, они увидели другую — ту, которая раньше померещилась им каким-то непонятным предметом. Русоволосая тоненькая смуглянка, она казалась еще совсем юной, и не верилось, что может найтись в мире существо, способное по-звериному надругаться над этим хрупким созданием, украсть у него жизнь и так вот просто, как лишнюю, никому не нужную вещь, вышвырнуть на полной скорости за борт автомашины.

— Ой, люденьки, лихо какое!

Словно полоснул кто-то чем-то острым по сердцу, и оно, перерезанное надвое, извергло из себя окровавленный сгусток боли и жалости к этим двум несчастным женщинам, которых неизвестно за что постигла такая горькая участь.

Со слезами на глазах пели скорбно реквием…

Ответственный работник Комитета государственной безопасности полковник Сташко, тот самый, который в 1942 году помогал своему коллеге по работе Дмитрию Николаевичу Медведеву формировать специальный партизанский отряд и лично знал многих наших разведчиков, находился в служебной командировке в Проскурове — областном центре Подолья.

Бои на этих землях уже отгремели: советские войска победно шли на запад, неся свободу народам европейских стран. Но здесь, на освобожденной от фашистской нечисти территории, не было еще спокойно. В лесах, в подземных укрытиях замаскировалось и время от времени давало о себе знать националистическое охвостье. С ним сотрудничали замаскированные агенты фашистской разведки, специально оставленные для подрывной работы. Была и другая категория врагов: предатели всевозможных мастей — вчерашние старосты, переводчики, шуцполицаи, продавшиеся за тридцать сребреников оккупантам, но не успевшие с ними бежать. Они, возможно, и рады были бы остаться незамеченными, приспособиться к советской действительности, но слишком уж много бед натворили. Чувствуя свою обреченность, они способны были на любую подлость, лишь бы спасти себя, скрыть свое прошлое — даже ценою жизни честных людей.

На освобожденной земле шла другая война — война без линии фронта. Война, жертвами которой становились советские люди — не только те, кто принимал в ней непосредственное участие, и те, кто занимал ответственные посты, но и обыкновенные мирные граждане.