Юрий Щеглов - Святые горы

Но обо всем этом я подумал, конечно, много позже, когда, собираясь с силами, чтобы написать повесть, перечитывал Чехова, изумляясь и радуясь его искусству пейзажа, его неповторимому умению соединять слова и в классически простых формах раскрывать самую глубинную сущность нашего человеческого бытия.

А пока я смотрел с откровенным страхом на распростертую под моими ногами потрескавшуюся землю, на огромное золотое солнце, приклеенное к свинцовой небесной фольге — как на древнерусских церковных изображениях, — и удивлялся собственной решимости, неужели я выдержу здесь от зари до зари, как Воловенко и другие сотрудники геодезических отрядов?

Я поднял горячую голову. Высоко, в дрожащем прозрачном мареве, вблизи солнца, безостановочно парил коршун; потом он застыл на мгновение в воздухе, хищно и нагло, как «мессершмитт» в начале войны, спикировал вниз, бесследно исчезнув за коричневым бугристым отвалом карьера.

Шальная, бренчащая какими-то железками полуторатонка, с наращенными сосновой доской бортами — для перевозки зерна, — неожиданно быстро подбросила нас до станции. От острого немилосердного ветра мы укрылись мешками. Лежать удобно, мягко, как в плацкартном, с постелью. Воловенко, подремывая, мурлыкал: «Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило; Я вспомнил время золотое — и сердцу стало так тепло…»

Под вечер в вокзальном ресторане, где ребята в разношерстных костюмах довольно прилично для провинции лобали джаз, за шикарным обедом, состоящим из бычков в томате, московского борща, рубленого шницеля и кружки пива — Воловенко меня угощал, — мы познакомились с веселым парнем — шофером горком-мунхоза. Брезентовая штормовка у него небрежно накинута прямо на тельняшку. Челочка, выгоревшая до соломенной белизны, косая, уркаганская. Глаза — серые прорези, с ножевым блеском. Шея багровая, бычья, забрита высоко, и весь он пахнет баней — мылом, веником и тройным — до одурения, однако пальцы с широкой траурной каймой под ногтями. Ловкие, умелые. Кружку держат — не вырвешь. Мизинец изысканно, по-дамски, отставлен. Пьет с форсом, с прихлебом. Попробуй-ка задень такого. Фамилию свою не скрывает. Фамилия подходит к нему как нельзя лучше — Старков.

Горкоммунхозовский «козлик» стоит за окном битый-перебитый, полуослепший, с единственной — правой — фарой, но зато с каким-то юрким, смышленым радиатором, и, несмотря на свою затруханную, раздрызганную внешность, он, «козлик», выглядит на удивление ладным. На изодранные до пружин сиденья не погрузишь что-либо путного. Милицейские «харлеи» на несчастного «козлика» внимания, безусловно, не обращали, к обочине жали редко. И колесил он, Старков, свободно в пределах двух-трех районов, используя временные трудности больше чем на все сто. На базар баб возил, с базара. К морю за вяленым бычком гонял, за мануфактурой аж в Запорожье в универмаг мотался. Хвастнул нам: большую силу в области имею! С операми — вась-вась.

— Хитер наш брат мастеровой — даром что хлюст! — делясь с нами и заговорщицки подмигивая, пристегивал он к каждой фразе не очень ясную присказку.

Когда дело дошло до оперов, Воловенко почмокал губами, почмокал и выставил Старкову запечатанную четвертинку да посулил полсотни. Хлопнули по рукам, и я побежал в камеру хранения получать инструмент. Старков подогнал «козлика» туда же. Втроем мы привязали рейки и треноги на крышу, уложили аккуратно футляры с теодолитами и нивелирами, и город еще не успел утонуть в сумерках, как в бешеной тряске мы выскочили на открытое шоссе.

— Автобан — что надо, — заметил Старков, перекатывая во рту папиросу. — Фрицы во время войны привели в порядок, так до сих пор и пользуемся. Не расшибли еще, не исхитрились.

Воловенко промолчал.

Впереди, меж пологих холмов, спускалось вниз солнце, но чем ближе мы подъезжали туда, тем ярче, казалось, оно горело, тем длиннее становился день. Погоня за солнцем продолжалась долго, и я не заметил, как оно коснулось все-таки извилистой линии на горизонте, посылая теперь свои лучи почти параллельно тусклой ртутной ленте асфальта.

Издалека, с некрутой возвышенности, мы увидели ведущий грузовик с включенными — белыми — фарами. Колонна двигалась в строю на небольшой скорости, и грузовики смахивали на игрушечные в желто-красном — акварельном — тумане, клубами поднимавшемся позади каждого. Старков притормозил, уступая дорогу. В кузове полуторатонки, прямо на зерне, сидели старик с амбарной книгой под мышкой и девушка, которая держалась оголенной рукой за борт.

А солнце, ударив из последних сил в темно-золотистую массу зерна, мгновенным отблеском озарило их лица, вырвав из серых текучих сумерек, а потом, когда машины поравнялись, последней гаснущей вспышкой — навсегда — отчеканило их профили в памяти.

Синие тени от черных телеграфных столбов увеличились. Внезапно похолодало. Наступил вечер.

Между тем Воловенко почему-то набросился на Байрона и начал подробно меня расспрашивать о его жизни. Выяснилось, что я не мог сообщить ничего нового. Вот примерный и далеко не полный перечень заданных вопросов: при каких обстоятельствах поэт охромел? зачем женился на сестре? в какой книге писал про генералиссимуса Суворова?..

Старков молчал, посмактывая папиросу, и зычно хохотнул, когда с достаточной четкостью определилось, что дела с Байроном у меня обстоят неважно. Но у Воловенко на члене британской палаты пэров свет клином не сошелся. Он перескочил в более знакомую для меня область. Вот второй перечень его вопросов: сколько Дантес у царя рванул, раз наемный убийца? почему Александр I за границу Пушкина не пускал? боялся ли его встречи с французскими, итальянскими и английскими революционерами, в частности, с Байроном? целовалась ли Наталья Николаевна с Дантесом? почему Лермонтов не познакомился с Пушкиным до его смерти? куда делся таинственный перстень поэта?.. Воловенко интересовало все о Пушкине, и здесь я кое-как начал выплывать на поверхность, не ударил лицом в грязь. Спустя много лет третий и шестой вопросы покажутся мне весьма серьезными, и я попытаюсь на них ответить.

Крупные — отникелированные — звезды пылали уже на полную мощность в бледно-сиреневом, наэлектризованном, но еще чистом от туч воздухе, когда «козлик» бесшумно скатился с пригорка и, не въезжая под «триумфальную» арку, замер у крайней хаты, неярко белеющей в темноте известковыми щеками.

Ни огонька, ни шороха, ни собачьего лая. Степановна забылась в раннем беспробудном — до рассвета — сне. Луна сияла тихо, неподвижно, распространяя вокруг чуть зеленоватое, как на полотнах Куинджи, свечение. Я услышал ровный, монотонный гуд и прижался ухом к холодному телеграфному столбу. Звук издавали отливающие синей сталью провода.