Юрий Щеглов - Святые горы

Битый час мы прождали Карнауха на промплощадке. Рабочие, не отвечая на наши вопросы, наращивали штангу, мучаясь опять с той же переходной муфтой, что и вчера.

— Придется идти к Костакису, — сказала Елена. — Может, Федор еще спит?

Я пожал плечами. Я был не в состоянии вернуться к действительности, и времяпрепровождение Карнауха меня совершенно не занимало. Я был во власти иных переживаний. Все прошлое — до командировки — казалось мне далеким, незначительным, почти игрушечным. А лейтенант из Свердловска вырос, наоборот, в исполина. Хотя я не склонен к мистике, он появлялся то справа, то слева от меня, но как только я всматривался в него попристальнее, он исчезал. Я успел, однако, обратить внимание на его черные петлицы.

Елена взяла меня под руку.

Мы прошли половину пути к желтому дому Коста-киса.

— Он связист? — спросил я.

Елена кивнула. Моя догадливость не поразила ее.

— Он много хорошего сделал для меня. Он мне очень помог, — и Елена теснее прижалась к моему плечу своим.

Мы медленно брели по пыльной, корявой дороге, и я ничего не видел вокруг, кроме лейтенанта, своей плывущей синей тени и своих пыльных ботинок, зашнурованных торопливо, через дырочку. Ну и пусть он хороший, мелочно думал я. Лейтенант не бог весть какой чин. Мне получить звание лейтенанта — легче плюнуть.

— В чем тебе надо было помогать? — ревниво спросил я.

— О, во многом, во многом. Я с ним познакомилась на танцах, когда поступила в техникум. Как раз в ту осень.

Ну и черт с ним, с этим лейтенантом из Свердловска. Не желаю, не хочу — беспорядочно металось у меня в голове. Пусть я плохой, а он хороший, — и я попытался высвободить руку, но Елена будто не заметила моего движения. Я парил в поднебесье, в своих мечтах, сводя там счеты с лейтенантом, унижая его и расправляясь с ним, — но вдруг слова Елены столкнули меня с высоты и больно ударили о землю.

— Директор нашего детдома после дня рождения— я собиралась как раз на второй курс техникума поступать — вызвал меня в кабинет и сказал: твоя мама жива, здорова, хочет написать тебе. Она сидела в тюрьме за воровство. Понимаешь? Теперь ее отпустили на поселение. А тебя воспитал я и советская власть. Иди и решай. Можешь с ней переписываться, позднее и поехать, когда паспорт получишь. Я ушам своим не поверила: какое воровство? Мне раньше говорили, что мама пропала без вести. Я чуяла, что в моей истории не все ладно. Неллю, подружку, в семью взяли, Катьку, Валю. Даже Фаину. С ТБЦ. А меня нет. Никто даже в щелочку не осматривал. Ты ходишь в парикмахерскую?

— В парикмахерскую? — удивился я и провел ладонью по своей уродливой прическе, которая доставляла мне массу страданий нелепым для моего длинного лица фасоном.

Что за вопрос? Конечно, я стригусь в парикмахерской. Охватило ощущение нереальности, призрачности происходящего. Лейтенант из Свердловска, мать-воровка — сорока-воровка, парикмахерская. Это сон или жизнь?

— Так вот, там, в парикмахерской, работала косметичкой. Мы родом из Донбасса. Из Сталино. А знаешь, что такое для маленького города парикмахерская, а особенно женский салон?..

Косметички. Космы, косметички. Не очень приятные — парикмахерские — созвучия.

— Никогда не слыхал про косметичек. Слово какое выцарапала. Мне и в книгах ни разу не попадалось, а прочел я на своем веку немало.

— Немало! Дурачок, а туда же — хвастаешь. Косметички на женщин красоту наводят, а ты стрижешься в мужских залах. После разговора с Егорычем я сама побежала в салон. Шелушат там, отбеливают. У некоторых девушек прыщи или пятна с кожи ничем свести нельзя. Ни ртутью, ни серой, ни переливание крови не помогает, ни таблетки. У нас в техникуме одну девчонку из петли вынули. Валька Безменов — учился на третьем курсе такой интересный парень — возьми да скажи ей: «С тобой целоваться противно — ты прыщавая». Она туда, сюда, от косметички к врачу — и в петлю. Ну и в салоны запись на полгода. У девчоночек кожа молодая, отшелушить вроде пара пустяков. А получается не всегда. Тогда они крем предлагают особый, только у них-де есть — нигде в целом мире, окромя города Парижа. В секрете рецепт держат. Баночку, однако, свою тащи. Со стеклотарой у них туго. В баночку наложат, вроде полная, а дома — к вечеру — и опадает. Они крем стеклянной лопаточкой вспушат, чтоб больше получалось, — и обманывают. Приличных денег эта малость стоит. С фармацевтами договариваются. Эмульсии разные и основы на складах воруют. Мне девчонки из школы медсестер объясняли. А иногда и просто в галантерее крем купят, подобьют чего для цвету — и смеются. Ловко! Для трудовых резервов. А девчоночке, зелененькой, в общаге по ночам о красоте мечтается. Так красоты хочется, как умирающему дышать. До смерти! Ну и валом валят. Анна Ивановна, Клара Борисовна, Милица Генриховна… Заигрывают с ними, взятки дают. Я все разузнала. Все! Мою мать Анной Ивановной зовут. Красивая она. Раньше, до войны, долгие сроки клеили. Особенно если групповое дело.

Я зажмурился и постарался избавиться от голоса Елены. Пусть земной шар расколется к чертям. Какую же роль играл здесь лейтенант из Свердловска? Но я постеснялся спросить, хотя именно это волновало меня больше, чем способы, с помощью которых косметички обманывают несчастных прыщавых девушек.

— Я люблю маму до сих пор. Не знаю почему и за что. Она высокая, рыжая. От нее вкусно пахло печеньем, духами. И помню, как с ней прощалась. И не забуду ее никогда. Езжу к ней под Новосибирск каждый год. А твоя мама не станет разговаривать с дочерью воровки. Очень ей надо.

Я молчал и не находил, что ответить. Я не мог поручиться за свою мать. Конечно, она не выразит восторга и вообще упадет в обморок. О господи! Я попытался поцеловать Елену, но она с силой оттолкнула меня.

Мы остановились на берегу. Отсюда дорожка поднималась прямо к дому Костакиса на пригорке.

У самой суши море прозрачное, стеклянное, чуть дальше — светло-зеленое, потом — бутылочного цвета, а еще дальше — густо-малахитовое и, наконец, серое у горизонта, там, где небо соприкасалось с водой, тянулась едва различимо синяя полоса. Переходы от стеклянной прозрачности, через зеленое, темно-зеленое и серое к синему были неуловимы, и взор скользил по поверхности свободно, не спотыкаясь, мягко впитывая в себя все разнообразие оттенков.

Глаза мои были прикованы к воде. Я понимал, что мне надо было что-то сказать Елене, как-то проявить свое отношение, но согретое и оживленное солнцем утреннее море, которое я видел так близко, не отпускало меня. Оно завораживало своей громадностью, своим плещущим спокойствием и не казалось ни пустынным, ни мертвым. Хотелось всматриваться в него подробно, любуясь ничем не замутненными красками, и постоянно возвращаться взглядом к горизонту, туда, вдаль, где ничего пока не было, но появление чего-то все время ожидалось. Мне надо было отвернуться от него, отринуть его от себя, покончить с ним, не дать увлечь. Иначе я неминуемо махну на все рукой, брошусь в волны, с восторгом ощутив на мгновение тяжелый полет собственного тела, и поплыву не оборачиваясь, а вдалеке от берега лягу на спину и начну смотреть на белое солнце, на его корону из золота с неровно расплющенными зубцами, поражаясь тому, что со мной происходило ночью в сарае и вообще во всей минувшей жизни.