Юрий Щеглов - Святые горы

— Чего ваньку валяешь, Серега? — сердито крикнул Муранов. — Ай выпорю…

— Боцмана, Бо-о-оцмана сшибло! — ответил ему Серега.

И только потом:

— Батя-а-а…

Женщины, подоткнув отороченные бархатными лентами подолы, добрались-таки до него. В центре лужи поднялась толчея. Но Муранова там нет. Я на него, по крайней мере, не наталкиваюсь взглядом.

— Пе-етьку сшибло! Увва! Увва! Пе-етьку сшибло!

Женщины разноцветным выводком устремились по улице:

— Пе-етьку сшибло! Петьку сшибло!

Все везде наперекосяк мелькает и дрожит, как на экране в кино. Ноги, спины, руки, мотаются головы. Где-то в толпе бегут Серега и вымокшая Цусимка. Я побежал за ними не оглядываясь. Женщины повернули в переулок, мимо хаты Самураев, по проселку — к курганам, за которыми вихлял бедрами серпантин. Теперь бегущих много. Пожалуй, все село. Я — между Воловенко и Дежуриным, которые догнали меня. Муранова по-прежнему не видать И Цюрюпкина тоже.

— Боцмана грузовик задавил на саше! Боцмана грузовик задавил на саше! — поступает неизвестно от кого уточнение прямо на ходу.

И откуда узнали — до шоссе не меньше километра.

Я вспомнил, как Петька отыскал нас с Воловенко на кладбище. Вспомнил и его огненную голову, подпрыгивающую перекати-полем на потемневшей от дождя тропке.

До рассыпчатой кучки людей и машин оставалось метров триста. Я наддал и первым выскочил на шоссе. Теперь по асфальту — легче. Вдоль, начиная от закругления, сушили зерно. Когда ехал с Еленой — обратил внимание. И провеивать его надо, — мелькнуло у меня. Да, провеивать. Чтоб не сгнило. Девки шуруют деревянными лопатами. Желтые хребты сыпучи, разлаписты. Крестовины в них воткнуты — пугала. На испанских мужиков похожи. На одном, кажется, велюровая шляпа командированного. Или фетровая? С лихим заломом американским. Носить бы ее — не сносить.

Курган отодвинуло в сторону, и низкое — без лучей — солнце ударило прямо в глаза. Люди стали оттого неразличимо чернеть. Забор с красным флажком был повален. Еще минута, другая, третья, и я впереди Воловенко, Дежурина и женщин врезался в хрустящую массу. Взял правее, но все равно — по зерну бежать нельзя. Люди стоят группами. Откуда их столько набралось? Ведь вокруг голо, пусто — степь. А вся Степановна — вон, за мной. Над хлебом бродит резкий запах бензина и пота. В кювет уткнулся синий «харлей». Рядом автоинспектор со скрежетом вытягивал ленту из рулетки. За ним — до самого горизонта — сине-багровое, как кровоподтек, пространство. Край солнца плавил землю.

У сапог второго автоинспектора пластался Петька-Боцман. Ноги по колено окунуты в пшеницу. Голова повернута, лежит на черном тусклом блюдце. Но это не мазут, а что-то другое — кровь. Пальцы намертво вцепились в планку забора. Лицо маленькое, сморщенное, и вместе с тем черты его сгладились, стерлись, потеряли выражение… Когда умирают пожилые люди или в среднем возрасте, их лица почти всегда сохраняют какую-то мысль, какое-то чувство, а у детей — нет.

Прихлынули женщины. Натужно задышал в затылок Воловенко. Атмосфера мгновенно накалилась и обожгла кожу, как возле топки. Женщины к телу не кинулись, кроме одной. В исподней — на шлейках — сорочке и юбке. Вероятно, мать. Я ее давно видел, мельком. Она опустилась на четвереньки и поползла по зерну, как животное. Груди у нее, с разползшимися коричневыми сосками, вывалились наружу. Я вспомнил бомбежку под Харьковом и старуху, которая в припадке безумия сама укусила свою грудь. Тогда, ужаснувшись, я и побежал под пулеметными очередями прочь от эшелона.

Самураиха сняла кофту и хотела накрыть мать Петьки, но автоинспектора почему-то ее не подпустили. Самураиха начала бешено прорываться. В тот момент другая женщина — юрк и набросила свой черно-красный платок на спину несчастной матери, а сама, возвращаясь, споткнулась о зерно, упала и дико завыла, роясь в нем, — то ли от боли, то ли от жалости завыла. И что она искала там, на шоссе? Мужчины сумрачно молчали. Молчал Воловенко. Молчал Дежурин. Молчал и я. А женщина билась об асфальт, разбрасывая веером желтую сыпучую массу. Схватит пригоршню, соншет и отшвырнет. Схватит, сожмет и отшвырнет. И катается с боку на бок. И кричит. Кричит, не слушает автоинспекторов, и все тут, пронзительно кричит, как Серега — на одной ноте, не хрипнет.

— И-эххх! И-эххх!

Одна угомонилась, соседка переняла и тоже:

— И-эххх! И-эххх!

Внезапно я заметил Муранова и Цюрюпкина, которые мчались стоймя на бричке, но не по проселку, а от берега. Я сообразил, что они, верно, из ФАПа или от ветеринара с фермы. Автоинспектора пропустили Муранова, который хотел было поднять сына, но один из них на что-то ему показал. Тогда Муранов сел и приложил ухо к раскрытой груди.

Разговор на задах душной толпы отвлек:

— И не затормозил, стервец.

— Почему знаешь?

— Следов от протектора нет, дурья башка. Мильтонам плясать не от чего.

Второй автоинспектор между тем с помощью Дежурина принялся сосредоточенно измерять рулеткой расстояние от первого забора до Петькиного тела. Я протиснулся поближе, между разгоряченных, пахнущих махоркой и потом людей. Под подошвами — как булыжник под гусеницами танков — скрежетало зерно. Солнце выжигало глаза. Шоссе сухо поблескивало. Белая пыль превратила его в серебряную реку.

Петьку сшибли час назад, и кровь загустела, как мазут. Прерывистая струйка — будто кто в байке гвоздем дырку проковырял — волочилась от рыжего виска. С того времени, как мы прибежали, Петькино лицо успело пожелтеть. Стало желтее зерна.

В толпе негромко продолжали обсуждать происшествие:

— Автоинспектора его, — «его», вероятно, шофера, — на кравцовском мосту аккуратно стерегли.

— По расчету, чтоб на горячем?!

— Парня предупредили.

— Дело ясное.

— Ен развернулся. Они по седлам и а ну гнать!

— Страсть гнали.

— Полуторка от «харлейки» разве уйдет?!

— Никогда.

— Впервой прижали к кювету, второй раз прижали. Шоферюга матерый, газует.

— Служивому тоже особенно рисковать неохота. Вдруг — пьянь?

— Промеж них седни — кака война?

— С засадами!

— Автоинспекторов обчелся, но власть. Шоферюг отбавляй, башки гильдястые.

Опять степная грамматика. Что означает — гильдя-стая башка? От слова «разгильдяй», что ли?

— Ну и жарят вместях по бетонке.

— Аварийная обстановка склалась.

— Автоинспектор — хват-мастер, вскочил в коляске, примерился в кузов перепрыгнуть, но обломилось!

— Эх!

— Шоферюга ка-ак бортанет…

И вроде кругом пусто, степь. От кравцовского моста до девок с лопатами — километра четыре. А подробности моментально известны. Цюрюпкин тихо разговаривал с автоинспекторами. Потом прикрыл ладонью глаза и закрутил головой. Поплелся к Муранову, сел рядом, в зерно.