Брюс Федоров - Вестники Судного дня

«Только бы не упасть. Тогда смерть. Это немцы. Фашисты. Значит, я в плену», – с невероятным усилием Семён сделал один шаг, подтянул вторую ногу, и вот ещё шаг.

«Что со мной случилось? Должно быть оглушило взрывом. Верно, мы наехали на фугас или прилетела нежданная мина. А где Василий? Ведь мы вместе с ним ехали на мотоцикле. Он был за рулём. Неужели это он лежит в придорожном кювете с оторванной ногой? А где наш мотоцикл? Да вот он, но куда подевалась люлька, в которой я сидел? Неужели этот смятый бесформенный кусок металла – это она? О господи, кто бы унял эту изматывающую бесконечную боль во всем теле и этот надсадный жуткий шум в голове? Хотя бы на минуту, на две, но чтобы вновь почувствовать себя прежним здоровым человеком. Кстати, а почему у меня на одной ноге есть ботинок, а на другой нет? Куда он подевался? Кто его снял, неужто сорвало взрывом? И эта жажда, которая с каждой минутой становится всё более непереносимой. Воды, воды, хотя бы глоток спасительной жидкости».

Семён с трудом повернул голову и посмотрел на конвоиров. Он не знал немецкого.

– Воды, дайте воды, пожалуйста, – и указательным пальцем указал на свои распухшие потрескавшиеся губы. Конвоиры переглянулись, придержали шаг. Один из них в звании рядового достал пачку сигарет и оба с удовольствием закурили, не обращая внимания на странные жестикуляции этого случайно попавшегося им на пути русского солдата. Теперь майся с ним и тащись по этой пропечённой солнцем херсонской степи. А в батальоне, должно быть, уже обед выдают, и добродушный весельчак повар Циммерман с прибаутками разливает своим оловянным черпаком по мискам густой и наваристый гуляш с мясом. А потом, звучным завершающим аккордом, можно выпить чарку душистого вишневого рома.

Капрал Курт Зеехоффер чуть не поперхнулся от злости от одной этой мысли и сапогом пнул Семёна в зад, прикрытый сползшими и протертыми до белизны на худых ягодицах солдатскими штанами.

– Gehe schon, Du verdorbenes Stueckfleisch /Иди же, ты, прогнивший кусок мяса/.

Не удержавшись на ногах, Семён плашмя упал на проселочную дорогу, больно ударившись головой и распоров до крови щёку не к месту подвернувшимся камнем.

– Siehst Du, mein Lieber, mit welschem Dreck wir kaempfen sollen. Ich bin sicher in einem Monat werden wir Moskau erobern und dann kehren zurueck nach Heimat /Видишь, мой дорогой, с каким дерьмом нам приходится сражаться. Я уверен, что через месяц мы захватим Москву и сможем вернуться домой/, – самодовольно произнес рыжий немецкий капрал, с презрением оглядывая распростёршегося на земле красноармейца, явно недовольный тем, как тот медленно и безуспешно пытается подняться на ноги.

«Я должен встать, обязательно встать, – командовал сам себе Семён. – Я не доставлю удовольствия этому жирному борову долго издеваться над моей беспомощностью».

Южное августовское солнце стояло в самом зените и жарило немилосердно. Семён шёл медленно, в одном ботинке, волоча за собой раскрутившуюся обмотку. Босая нога временами соскальзывала в неглубокие выбоины, заполненные обжигающей, будто нарочно нагретой на жаровне пылью. Семён мучительно ощущал воздействие на себя этого пекла, которое прокалило его тело до самой макушки. Перед глазами опять поплыли разноцветные круги. Внутри возникло тошнотворное чувство, он вот-вот потеряет сознание, и тогда точно наступит его конец. В случае повторного падения конвоиры не будут больше церемониться и пристрелят, как немощного и ни для чего непригодного военнопленного. А пока что немецкие пехотинцы, разомлевшие на полуденном зное, уже не чертыхались и ни о чём толковом не думали, а, расстегнув воротнички кителей и закинув «Шмайссеры» за спину, шли, постоянно прикладываясь к флягам и поливая свои головы водой.

Наконец с пригорка стала открываться огромная, вытоптанная бесчисленными парами ног луговина, на которой почти впритык друг к другу, спина к спине, сидело и лежало множество людей. Тысячи и тысячи, а за ними ещё столько же. Некоторые из них предпочитали стоять или прохаживаться, стараясь не наступить на раскинувшиеся на земле человеческие тела. Это был временный лагерь для захваченных в последних сражениях солдат и офицеров Красной Армии. Эти люди из разгромленных советских частей, потерявшие своих командиров, уже не представляли никакой угрозы. Их воля к сопротивлению была сломлена, дух подавлен, теплилась лишь последняя надежда как-то выжить и попытаться дождаться освобождения. Эти мысли ещё как-то поддерживали их исчезающие силы. Немцы прекрасно понимали угнетённое состояние красноармейцев и особо не заботились о надлежащей охране места размещения своих военнопленных. Кое-где, правда, попадалась колючая проволока, наспех намотанная на корявые сучковатые палки, неглубоко воткнутые в сухую, растрескавшуюся за долгие летние месяцы херсонскую землю.

Внешние парные патрули охраны мало обращали внимания на это скопище ничем неинтересных для них пленных и больше озаботились тем, чтобы каким-то образом смастерить для себя примитивное укрытие от грозного палящего солнца. Поэтому то тут, то там виднелись навесы, сооруженные из подручного материала – сучьев деревьев, досок, покрытых соломой и высохшей пожухлой травой. Временами лаяли собаки, да и то как-то глухо, недовольно. Видимо, всех окончательно разморило дневное ярило.

Вся эта огромная человеческая масса совсем ещё недавно представляла собой внушительную воинскую силу, обряженную в единую униформу, оснащённую грозным оружием, гордую своими знаменами и былой славой предков. Все вместе они легко могли бы смять нелепую малочисленную охрану и разбежаться, совершив попытку пробиться к своим. Не все, может быть, выживут, многие падут в неравной борьбе, но выжившие добьются успеха. Ведь фронт громыхал где-то рядом. Недалеко, за теми холмами, долинами. Добежать в суматохе можно. Наверное. Тот, кто выживет, наверняка будет воевать за двоих. Зло и умело, не щадя ни себя, ни врагов.

Однако не нашлось такого смельчака, не прозвучал его призывный клич, не откликнулись на него недавние братья по оружию и нынешнему несчастью. Всех придавила, распластала незнакомая ранее непреодолимая тоска. Расплескалось мужество в сточных канавах убогого лагерного быта. Теперь здесь не осталось ни красноармейцев, ни их командиров. Это была всего лишь безликая толпа, превратившаяся в робких и послушных рабов, готовых на любое унижение и покорность, подчиняющаяся прихотливой и издевательской воле победителей.

«Хлеба, кусок хлеба хотя бы. Воды, глоток воды хотя бы. Мне, мне, не ему. Ему не надо, а мне, потому что я хочу жить». – Умы всех этих несчастных страдальцев были заполнены безумными, жгучими, как ожог открытым пламенем, просьбами. За несколько дней прежде ладно подогнанная форменная одежда превратилась в грязные раздёрганные обноски, ботинки и сапоги скособочились и зияли рваными дырами, кубики и шпалы осыпались с петлиц, ремень то был, то нет, а фуражка или пилотка вдруг стали неожиданной редкостью. Но главное – лица. Ещё вчера то улыбчивые и радостные, то хмурые и сосредоточенные, но всегда не безразличные, а наполненные желанием делать свое дело: работать, воевать, помогать, а сейчас серые, с потухшими глазами, безучастные друг к другу.