Брюс Федоров - Вестники Судного дня

А люди, проведав о несчастной доле такого человека, лишь сокрушенно разведут руками, покачают головой и скажут: «Ну что же, значит на роду ему так написано». А потом пройдут месяцы и годы, и редко кто вспомнит о сгинувшем до срока горемыке. Быстро забудут о нём друзья и товарищи. Не выдержав мучительного ожидания, за другого выйдет невеста и успокоится в его горячих объятиях. И только старая, покинутая всеми мать его будет в одиночестве и нужде коротать свой долгий век, а вечерами, вытащив из комода пожелтевшую фотокарточку, будет с безысходной печалью рассматривать и ласкать её узловатыми пальцами. А потом, тихо подвывая, заплачет горькими слезами и будет безутешно кручиниться о своем дорогом сыночке, который пропал где-то на войне, сгинул на чужбине. То ли убили, то ли в плен попал. Кто теперь поведает ей о его судьбе? Некому будет подать ей о нём весточку. Ей ли забыть того, кого она, ещё несмышлёныша, поила своим молоком, прижимая к высокой груди, и укачивала на руках, шепча над ним молитвы, и просила для него у Бога здоровья и счастливой жизни.

За ворохом формальностей отвернётся от неё государство, за которое сложил голову её ребёнок. Откажет ей в крохотной пенсии за потерю единственного кормильца. И ведь действительно, не хватает же, как ни крути, ещё одного существенного документа, где было бы четко прописано, где, с кем, в какой могиле лежит пропавший без вести солдат. Как-никак, но никто не подтверждает факт его гибели. Всё давно подшито и пронумеровано. Приносим Вам наши извинения.

Наконец все приготовления были закончены, и колонны заключённых, шеренга за шеренгой, стали покидать территорию лагеря. Обычные приемы, знакомые правила обращения с людьми. Рвались, подскакивая на натянутых поводках, немецкие овчарки, слышались охрипшие окрики конвоиров, озабоченных наведением порядка.

Опять Семён видел перед собой раскачивающиеся бритые затылки. Раз, два. Шаг, другой. Все в ногу. Не стонать, не заплетаться, не падать. Один удар прикладом, другой. Укол штыком. Надоело. Вот и выстрел подоспел. Очередное безымянное тело покатилось в придорожную канаву. Другие вперёд. Не оглядываться. Не задавать вопросов. – Ordnung muss sein /Порядок должен быть/.

В этот день небесный смотритель щедро открыл свои резервуары, и на землю посыпался мелкий и нудный осенний дождь и принялся поливать грешную землю, которая незамедлительно превратилась в нежную, податливую кашу. Зачавкали, разъезжаясь по грязи, ноги. Килограммами налипла на разбитые ботинки жирная украинская глина. А вот и железнодорожная станция, вернее, забытый и заброшенный за ненадобностью полустанок в степи с одной путевой колеёй, на которой вытянулись товарные вагоны и открытые платформы во главе с пыхтящим паровозом. Значит, правда. Куда-то отправляют. Рядом пристроилось просторное немецкое воинское кладбище с ровными рядами однообразных холмиков с такими же стандартными деревянными крестами и табличками с именами и званиями погибших.

«Ага, значит вам тоже досталось», – злорадно подумал Семён.

Без промедления началась погрузка. Кому повезло, тот залезал в крытые вагоны, других загоняли на платформы с высокими обрешеченными бортами под дождь и пронизывающий ветер. Семён разглядел, как их комендант Деген в черном кожаном плаще с поднятым воротником стоял у кабины паровоза и, энергично размахивая руками, о чем-то оживлённо разговаривал с незнакомым офицером. Причина для возмущения у штандартенфюрера была. Вместо заявленных пятнадцати вагонов подогнали только десять, в которые теперь охране с трудом нужно был упаковать всех людей. Веденину «повезло» – он оказался в вагоне с прохудившейся местами крышей, которая тем не менее давала укрытие от дождя, который из мелкого превратился почти в ливень и не думал останавливаться. Заключенных набилось так много, что думать о том, чтобы присесть или лечь, даже не приходилось. Все стояли, упираясь друг в друга спинами, грудью, руками, словно запрессованные в жестяную банку с оливковым маслом сардины. Маленькое окошко, перетянутое колючей проволокой, да дырки над головой позволяли ориентироваться, какое сейчас время суток, и хоть как-то дышать.

Поезд дернулся. Захрустели ребра людей. Лбы ударили в затылки впереди стоящих. Состав постепенно набрал ход и помчался, подпрыгивая на раздёрганных стыках. В такт ему шатались и прыгали люди. Раздавались то стоны, то крики заключённых. Воздух начал устойчиво наполняться смешанным с потом запахом людских испражнений, становясь всё более спёртым и невыносимым. Сколько прошло времени, Веденин сказать не мог. Через бойницу окошка и прохудившуюся крышу он только видел, как через раздвинувшиеся тучи проглянуло чернеющее небо и засветили первые звезды. Он выбрал одну из них, самую крупную, и теперь неотрывно следил за её движением. Всё лучше, чем безнадёжно таращиться в колышущуюся спину соседа. Сколько прошло времени: два, пять, шесть часов, сказать было невозможно. Кому повезло, тому удалось задремать или даже заснуть на ногах, как это делают слоны. Риска упасть на пол никакого не было. О том, как приходилось тем, кто ехал на открытых платформах, даже думать не хотелось. Но больше всего Семён боялся выронить и потерять свою ржавую подкову, которую вынес из лагеря и держал у себя за пазухой. Этот кусок кованого железа теперь стал очень важен для него, как некая опорная точка, которая помогла ему изменить себя. Он убил убийцу, это правда, но сохранил человеческое достоинство. Теперь это был его талисман.

Замелькавшие по потолку вагона световые блики фонарей подсказали, что поезд прибывает к месту конечного назначения. Подгоняемые злобными криками и пинками охраны, заключенные выгружались быстро, вынося своими телами мертвых и потерявших сознание.

Только утром Веденин смог рассмотреть, куда их пригнали. Это был по всем признакам концентрационный лагерь, но и не совсем. По крайней мере официально он назывался «временный сборный пункт». Всё те же сторожевые вышки, пулемёты, бараки и колючая проволока, но появились и нововведения, главным из которых оказалось двухэтажное здание лазарета, где у санитаров-поляков можно было получить коричневые таблетки с акрихином, которые предназначались от всех болезней: от дизентерии до туберкулёза.

Здесь же Веденин впервые познакомился с таким явлением, как «хифи». Немцы, любители всяческих сокращений, так назвали своих помощников по полицейским обязанностям, взяв за основу слово «Hilfsbeamte». Кто они были по национальности: украинцы, русские, калмыки, значения не имело. Главное, что эти назначенцы пользовались самым большим доверием немцев, так как получили право ношения винтовок и были одеты в старую немецкую форму без знаков различия, но с белой нарукавной повязкой с надписью “Schutzman” /Охранник/. О характере этих так называемых людей Семён смог узнать на следующий день, когда вознамерился сходить к вырытой у забора большой и глубокой яме, выполнявшей роль туалета на открытом воздухе для заключенных. Подходя к отхожему месту, он увидел, как несколько дюжих «хифис», матерясь и ругаясь, охаживают коваными сапогами двух заключенных. В живот, под ребра, по позвоночнику и обязательно по голове и лицу, чтобы всё, и лоб, и нос, и зубы, превратилось в одно сплошное кровавое месиво. «Хрясь, хрясь, хрясь» – один за другим падали литые удары. Чувствовалась высокая выучка профессиональных карателей и убийц, вышколенных на гестаповских допросах и показательных расстрелах.