Кэти Гольке - Спасая Амели

– Тебе не жалко ее, Рейчел? – как-то утром спросила бабушка, когда Ривка в слезах выскочила из-за стола после нотаций Рейчел. – У ребенка не осталось семьи, она понятия не имеет, что произошло с ее родными.

– Я в этом не виновата! Мой отец тоже умер.

– Ты отлично понимаешь, что у тебя все по-другому. – Хильда нагнулась к Рейчел через стол. – У тебя есть я, Лия, Фридрих.

Бабушка была права, но девушка уже устала от того, что Хильда принимает чью угодно сторону, только не сторону Рейчел.

– Мы ей не нравимся. Она еврейка, – прошептала Рейчел. – Чего же ты ждешь? Даже Фридрих на нее не смотрит.

Бабушка встала, сбив при этом чашку, да так резко, что Рейчел показалось: сейчас Хильда ее ударит.

– Фридрих помнит ужасы, которые он совершил с польскими евреями. Ему стыдно.

Рейчел почувствовала, как краска заливает ее лицо.

– Я понимаю. Но Германия воюет. В этом и заключается ужас войны, – гнула она свою линию. – Ее нельзя остановить. Фридрих не мог ее остановить. Я тоже не могу остановить войну – она повсюду! Поэтому, пожалуйста, не нужно меня винить.

Бабушка расправила плечи – ее губы дрожали от злости – и вышла из комнаты.

Рейчел закатила глаза. Хильда не стала с ней скандалить. А Рейчел так необходим был хороший скандал.

Она понимала, что должна лучше относиться к Ривке, что ведет себя, как капризный ребенок, с ней, а иногда и со всеми в доме. Но Рейчел была права в одном: никто из них не был способен остановить безумие Гитлера.

И все же девушка знала, что ее желание избавить Ривку от фантазий относительно Джейсона подпитывается воспоминаниями об отцовских тирадах о поляках, евреях, славянах, неграх и азиатах. Профессор часто повторял, что уже само их существование – проклятие для мира. Что следует ограничить их размножение, пока они не ослабили общество, не утащили его вниз, до своего уровня. Такое разделение (и стерилизация – в самом крайнем случае) – всего лишь проявление милосердия. И принесет пользу всему человечеству.

Рейчел прикусила губу. Она понимала, что сама эта идея – безумие, такое же безумие, как и все, что задумал Гитлер. Она ни за что не призналась бы бабушке в том, что когда-то разделяла подобные взгляды. Даже теперь, осознавая, что евгеника – это пшик, ерунда, слишком легко было считать себя лучше остальных. Слишком много безумия, слишком много лжи – не разберешь, что правда, а что ложь. И в голове у Рейчел все переплелось, как волосы в косах.

Курат Бауэр преклонил колени у кровати в утренней молитве. Он молился о том, чтобы Господь лишил зрения гестапо и – да простит его Всевышний – отца Оберлангера. Чтобы они не замечали его поездок в Мюнхен за евреями и за теми, кто выступал против режима, не замечали его походов на черный рынок за едой, чтобы всех прокормить.

Он молился, чтобы Бог защитил бургомистра Шульца и ту пару, которую тот недавно незаконно сочетал браком: еврея Зибулона Гольдмана и арийку Гретель Швейб.

Он молился за приходского администратора Рааба и двух младших монахов, которые в доме Рааба недавно начали проводить еженедельные религиозные занятия-диспуты для мальчиков под видом программы гитлерюгенда, якобы для изучения и развития навыков обеспечения связи.

Он молил Господа помочь Фридриху Гартману принять прощение, которое было ему даровано. Зверства, которых он насмотрелся во время Польской кампании, могли сломать любого человека. А сердце доброго резчика по дереву не было создано для подобного зла.

Он молился о том, чтобы Джейсон Янг нашел способ рассказать миру историю Фридриха. Курат благодарил Святого Отца за то, что тот вдохновил молодого американца, за преданное сердце и смелую натуру журналиста. Священник не мог бы желать более решительного собрата по Сопротивлению или более страстного брата во Христе. Способность Янга свободно перемещаться по стране, перевозить фальшивые документы и паспорта была незаменима для обеспечения безопасности евреев.

А Лия Гартман с сестрой… Курат засмеялся прямо посреди молитвы. Он не знал, верить ли фрау Брайшнер, которая в конце концов призналась, что у нее две внучки. Все три женщины в этой семье прирожденные актрисы! Но это многое объясняло: почему фрау Гартман предложила поставить «Страсти Христовы» в нечетный год; откуда в ней взялись уверенность в себе, кипучая энергия и новые таланты. Почему сегодня она стеснительная и скромная, а завтра чуть ли не кокетничает.

Курат покачал головой. Наверное, у герра Гартмана голова идет кругом, оттого что под одной крышей с ним живут две такие красивые женщины. Если он не ошибся в своих догадках, герр Янг с радостью избавил бы Фридриха от присутствия одной из близняшек. «Пожалуйста, Господи, пусть они продолжают обводить всех вокруг пальца!»

Священник передал Рейчел экземпляр Nachfolge , полученный от Джейсона. Герр Янг надеялся завоевать сердце этой фрейлейн. Но курат Бауэр диву давался. Эта девушка воспитывалась в заносчивом духе евгеники. Вера же в Бога Единого, который настолько любил весь мир, что предложил Себя за искупление грехов, – путь к смирению. «Излечи и смягчи ее сердце, Святой Отец».

Такая огромная сеть – не запутаться бы! И столько жизней на кону. Курат Бауэр провел на коленях больше времени, чем обычно.

А еще он столько времени пытался избегать встреч с отцом Оберлангером, что не на шутку удивился, когда чуть позже утром тот остановил его на площади и негромко подтвердил, что позволяет поклоняться Деве Марии и изучать Библию старшим девочкам, если только они смогут благополучно проскользнуть под носом у гестапо.

– Даже те родители, которые являются членами нацистской партии, не очень-то спешат отказываться от католических традиций и обучения своих детей, отче. У тех, кто ставит «Страсти Христовы», так не принято. – Отец Оберлангер наклонился ближе и похлопал курата по плечу, как будто доверял ему какую-то тайну.

Курат Бауэр хотел, чтобы жители их деревни проявили непоколебимую преданность своей вере, оказывая помощь тем, кто по-настоящему бесправен в этом нацистском государстве. Но вслух он этого сказать не решался. Курат не знал наверняка, на чьей стороне старый священник; он так часто встречался с нацистскими властями деревни.

Да и евреи не очень-то хотели прятаться в Обераммергау. Постановка сцен из «Страстей Христовых», искажающих Евангелие, и злобная реакция некоторых зрителей превратили деревню в потенциальный рассадник антисемитизма, где легко приживалась нацистская пропаганда. Деревушка стала местом, которое евреи – христиане они или нет – всячески пытались избегать. Но несколько евреев могли бы затеряться в толпе беженцев, наводнивших улицы Обераммергау, особенно если их лица не свидетельствовали слишком явно о неарийском происхождении.