Джим Шепард - Книга Аарона

– Ну что, поболтаем, – сказал Лейкин. – Твой дружок может сам справиться с ворованным.

Я остановился, но Зигмус продолжал тянуть. Он потряс тележкой через трамвайные пути, за угол и прочь из виду.

– Они не ворованные, – сказал я.

– Наш общий друг оберштурмфюрер Витоссек подумал, что мне следует напомнить тебе о том, что ты до сих пор член группы по борьбе с преступностью, – сказал Лейкин. – Ты ведь не думаешь, что наши проблемы волшебным образом исчезли, пока сам ты обустраивался в новом доме.

Я толкнул его так сильно, как только мог.

– Ты говорил, они не будут охотиться за контрабандистами, – сказал я.

Он поправил воротник и вытянул подбородок.

– Немцы делают то, что считают нужным, – сказал он. – А тебе нужно помнить, как избежать того, чтобы они не делали это с тобой.

Он сказал, что мне следует принять от него приглашение выпить чашку горячего шоколада, и затащил в кафе дальше по улице.

В кафе было достаточно народу и столько тепла от печки, что по окнам бежали струи конденсата. Перед входом сидел мальчик, сложив ноги по-турецки, а рядом с ним на развернутом носовом платке лежал младенец, перевернувшись на бок и трепеща, словно голубь. Зайдя внутрь, мы сели друг напротив друга, и он дал мне салфетку промокнуть глаза.

– Ты ревешь больше всех моих знакомых, вместе взятых, – сказал он.

К нашему столику подошла женщина, и он сказал:

– Смотри, она таскает с собой собственную фотографию с прошлых светлых дней, чтобы показать, во что теперь превратилась.

Когда подошел официант, Лейкин заказал за меня. Он спросил, слышал ли я что-нибудь о Любеке, и когда я ответил, что нет, рассказал, как британцы, предварительно убедившись, что поблизости нет немцев, разбомбили его подчистую. Когда я ничего не ответил, он сказал, что в Службе Порядка все, хоть пессимисты, хоть оптимисты, считали, что в конце концов Германия проиграет, только пессимисты утверждали, что прежде, чем это случится, Германия захватит контроль над миром. Оптимисты говорили, что немцы устроили тотальную войну в Польше, молниеносную войну во Франции, частичную войну в Англии и фатальную войну в России. Он сказал, что на стенах начали писать «1812», год, когда потерпел поражение Наполеон.

Он сказал, что спрашивал у Витоссека, когда, по его мнению, кончится война, и Витоссек ответил – когда немцы будут есть раз в день, а евреи – раз в месяц.

Когда принесли горячий шоколад, он предложил выпить за радостный повод, а когда я спросил, что за радостный повод он имеет в виду, он ответил, что продвинулся по служебной лестнице и теперь его назначили заместителем Шеринского. Можно сказать, что теперь он стал вторым человеком во всей желтой полиции.

– Это так, для светской беседы, – сказал он наконец, когда я и на это промолчал.

Я сказал ему, что должен возвращаться.

Он сказал, что я им нужен для патрулирования некоторых районов на всякий случай, если понадобятся мои достигнутые в нелегкой борьбе знания.

– Ты хочешь, чтобы я тебе помог убить еще кого-нибудь? – спросил я.

Он поинтересовался, собираюсь ли я пить горячий шоколад, и, когда я промолчал, выпил его сам.

– Реквизиция будет все жестче, – сказал он. – Никакой картошки. Никакого хлеба. Никакого угля для сиротских домов и сколько угодно – для кофеен.

– Ну и что нам всем делать? – сказал я ему. Никому из нас не улыбалась удача.

– Думай об этом так, – сказал он. – Неужели мы должны цедить каждому по ложке, чтобы в конце концов никто не выжил? Не лучше ли отдать больше избранным счастливчикам?

– Мне нужно возвращаться, – сказал я.

– Я буду разговаривать с тобой как с понимающим человеком, – сказал он. – Как делец с дельцом, так сказать. Не обладающие талантом выкручиваться всегда страдают. – Он махнул в сторону улицы. – Мы с тобой оба знаем, что от немцев ждать милости нечего. Наша жизнь зависит от того, как долго они будут держаться у власти. Дай им достаточно времени, и они прикончат нас всех. В противном случае кое-кто может спастись.

Я встал, и он не пытался меня остановить.

– До конца недели ты нам не понадобишься, – сказал он.

– Зачем вам сдался именно я ? – спросил я. – Почему бы вам не найти кого-нибудь еще?

Он провел пальцем по внутренней каемке чашки.

– Советую думать о других так, как делает мой босс Шеринский, – сказал он, затем поднялся и жестом предложил идти вперед, как делал Корчак. – Он говорит, что беженцы – словно осенняя листва.

Он вышел за мной на тротуар. Начался снег, и он поднял воротник, а затем поднял воротник и мне. Потом он счистил снег с сиденья, забрался на свой велосипед и укатил. Из-за снега велосипед срывался и скользил на камнях брусчатки, и ему приходилось то и дело ставить ногу на землю, чтобы удержать равновесие.

ДРУГИЕ РАБОТНИКИ НОЧЕВАЛИ В ЗДАНИИ рядом с сиротским домом, но Корчак устроил себе офис и кровать в самом приюте этажом выше нас, все называли это место палатой-изолятором для самых больных детей. Его кровать и прикроватная тумбочка стояли посреди комнаты, а детские кровати были расставлены вокруг. На полу возле каждой кровати стояли ведра с водой, у всех детей лежали на голове компрессы. Корчак казался спящим, несмотря на то, что у него все еще горела лампа и он был полностью одет. Дети спали. Было больше четырех утра.

На столе лежала горбушка черного хлеба, и еще один кусок он сжимал в руке, как будто внезапно уснул во время еды.

Я забрался вверх по лестнице, чтобы с ним поговорить. Услышав шум, я спрятался за его столом, а потом в дверном проходе возникла мадам Стефа и долго смотрела, как он спит, прежде чем подойти к его кровати.

– Я всегда стараюсь часок вздремнуть перед тем, как разжужжится наш улей, – сказал он ей, и до меня дошло, что он все это время не спал, несмотря на то, что его глаза были прикрыты. – Когда я был маленьким мальчиком, я притворялся, что сплю, и затем внезапно открывал глаза, чтобы застать моего ангела-хранителя прежде, чем тот успеет скрыться.

Она опустилась на краешек одной из детских кроватей. Мадам Стефа казалась такой же усталой, как и он.

– Как прошел твой день? – спросила она. – У нас не выпало возможности поговорить. – И я ясно услышал в ее голосе тот самый тон, каким мама расспрашивала меня о новостях.

– Семь вызовов за десять часов, – сказал он. – Пятьдесят злотых и очередное обещание платить по пять в месяц.

Она сказала, что никто не требовал от него по десять часов бродяжничать по холоду и что его болячки ему этого не простят.

– О каких это ты болячках говоришь? – спросил он. Он продолжал лежать на спине, но теперь прикрыл глаза ладонью.

– О твоей слабой сердечной мышце. О твоем плеврите, последствии воспаления легких. О твоих проблемах с мочевым пузырем. О твоих распухших ногах и ступнях, – сказала она. – О твоей грыже.