Евгений Шишкин - Добровольцем в штрафбат

— Началось. Дождались; — шептал Лешка Кротов, часто облизывая губы и сплевывая в песок.

— О, как молотят, сволочуги! — зло изумлялся моряк.

— Для танков дорогу ложат. Счас попрут, — предупреждал Бурков.

— Все по тактике, — невесело добавил разжалованный лейтенант, уже немало обкатанный войной.

Отделение сержанта Буркова пережидало налет в блиндаже. Песок, пыль сыпались между бревен наката. Земля сотрясалась от взрывов. Люди глубоко вжимали голову в плечи и в тесноте блиндажа нечаянно задевали друг друга надетыми касками.

Для Федора это был первый день настоящей войны. Он напрягался всем телом и сильнее сдавливал дуло автомата, когда очередной снаряд с воем летел на позицию батальона и, казалось, именно в него… Федор не раз слышал от «стреляных» солдат рассказы об артналетах и танковых атаках, но в действительности оказавшись в преисподней фронта, сделался потерянным, замкнутым, лишенным части собственного разума. Он не понимал всего того, что происходило, и машинально исполнял то, чего приказывали, или подражательно делал то, чего делали другие.

До первых разрывов боя у него хранилась наивная уверенность, что на войне можно уберечься, можно воевать с трезвым умом и осторожностью. После первого артобстрела и авианалета он больше не вспомнит об этих глупых мыслях. Здесь теория выживания тюремного учителя Фыпа никуда не годилась.

На зону смерть приходила немая, тихая, подчас кралась на цыпочках. Доходяги отключались от жизни без кровопролитных ранений. Здешняя смерть была изуверская, кровожадная. Разудалому черноглазому моряку осколки мины выворотят наружу кишки, излохматив в слизистое тряпье тельняшку. В красно-серое месиво превратятся трое бывших зэков, накрытых в землянке авиабомбой. Разжалованного лейтенанта ранит пулей в голову, его перевяжут, но он вскоре умрет с набрякшими от крови бинтами на голове.

…Взрывы редели. Железный ливень немцы перенесли вглубь, по второй линии обороны.

— Кажись, стихает.

— Теперь-то самое интересное…

— Танками утюжить пойдут.

— Удобрили почву, гады!

Сержант Бурков мелким движением перекрестился и каким-то незнакомым, приказным голосом выкрикнул:

— Па тран-ше-е-ям!

Первые лучи солнца косо падали на ничейную, не захваченную одними и не отвоеванную другими, землю. Между сторонами прогнулась зеленая лощина с пологими склонами. По склонам и по закрайкам лощины вихрастились кусты жимолости и орешника. Это и был неширокий по фронту, но стратегически приманчивый участок, куда немец непременно должен был сунуться. Здесь его обязаны были сдержать две противотанковые батареи и штрафники Подрельского.

Справа к лощине подступал лес. На опушке леса врылась в землю одна из батарей. Слева, за редким сквозящим березняком, лежало сплошь заминированное поле — кладбище без могил. Туда никто не попробовал бы и соваться. Остальные артиллерийские орудия располагались по центру, чтобы совместно с огневиками «лесной батареи» держать местность в перекрестном огне. Взводы бронебойщиков и поддержки разместились вблизи по траншеям и окопам, соединенным ходами сообщения.

Рубеж, однако, был уже потрепан. Несколько орудий угроблено. Пролилась первая кровь.

— Вона — покатили гаденыши!

— Какие-то большие. Я этаких еще не видал.

— «Пантерами» называют, «тиграми».

— Названья-то как зверью дали.

У орудий засуетились батарейцы. Бронебойщики прижались к длинностволым ружьям. Над траншеями замелькали каски. Все было ожидаемо, по давно отработанной военной схеме, и все же как-то внезапно, — словно бы сама смерть, которая всегда ожидаема и неминуча и всегда внезапна. По склону ползли немецкие танки — пятнисто окрашенные, будто в серых и зеленых заплатах. Покачиваясь на кочках и мотая стволами пушек, они раздерганной цепью катили по лощине. Иногда они били с ходу, иногда останавливались — из жерл стволов вырывалось пламя, а на линии обороны взнимались комья земли и россыпи осколков. Сизый дым выхлопных газов, рев моторов и стрекот башенных пулеметов, которые били больше для устрашения, сопровождали ход этих дьявольских каракатиц.

— Пехота высадилась.

— Эх ты, да сколь много-то!

— Поползли сучары!

Следом за танковой цепью в лощину скатились бронетранспортеры. С них попрыгали и рассредоточились по сторонам черные фигуры автоматчиков.

Солнце освещало бока железных махин, длинные тени от них скользили по траве. Кусты орешника и жимолости вздрагивали и ложились под гусеницы. Несмотря на вой снарядов и гул взрывов, над лощиной копилась какая-то крайняя тишина.

Прошло еще несколько минут. А возможно, секунд. Время стало неуловимым — и секунда могла длиться минуту, и минута могла съежиться до секунды. Расстояние между танками и позициями батальона, казалось, катастрофически сократилось. Танки уже стали отчетливо видны, немецкие пехотинцы силуэтно прорисованы. Но артиллерийские орудия молчали.

— Чего пушкари-то ждут? Чего медлят?

— Поближе подпускают. Чтоб с прямой наводки, чтоб уж точно…

— Будет им сейчас наводка…

— Эх, и накатят!

— Ну давайте же, давайте, ребята! Жахните по этим паскудам!

Чем ближе подкатывали танки, тем ближе была минута, когда промедление переламывается в отчаяние и страх опрокидывает ощущение собственной силы.

— Да что они? Уснули там, черти!

— Сдурели! Задавят счас!

— Огонь!!! — прогромыхал чей-то голос.

На склоне лощины один за одним поднялись фонтаны взрывов. Ропот ликования прокатился по траншеям.

— Огонь!!!

— Ну вот, наконец-то!

— Ага! Завелись!

— Коси их, ребята!

Огневики шпарили изо всех орудийных стволов. Наводчики, еще не зачумленные от грохота и усталости, оказывались точны. И вот уже головной танк объяло пламенем. Вот уже другой зачадил поверженным дымом и полз по инерции железной никчемной тушей. Еще у одного разорвало гусеницу, он резко крутанулся и стал, просев на один бок Захлопали ружья бронебойщиков, задорно зачастил станковый пулемет, расстреливая экипажи из подбитых пятнистых машин и доставая немецкие пехотные цепи. Казалось, все, что могло стрелять, пустило в ход свои затворы.

Зеленый склон, где когда-то был добрый выпас для скота, становился изгаженным изуродованными машинами, трупами, дымящимися воронками. Над лощиной разлилась безумствующая музыка первого дня Курской схватки — беспощадная какофония, сложенная из разрывов, грохота пушек, воя самолетов, пулеметной стрельбы и автоматных очередей. И чем беспорядочнее, громче и дичее становилась эта музыка, тем все меньше оставалось мыслей у ее исполнителей, ибо в горячечной озверелости боя меркло сознание, и даже страх переходил в самозабвенную радость ненависти.