Ольга Маркова - Кликун-Камень

Наконец явился Иван, удивленно оглядел друзей, узнал, что они пришли к ним «на свадьбу», застенчиво и виновато улыбнулся. Наташа, помогая ему снять пальто, шепотом спросила:

— Что-то случилось?

Он молча ее поцеловал и снова виновато улыбнулся. Наташа вздохнула. Стоит у окна степенный Рагозин. Ливадных оглядывает всех смеющимися глазами. Ермаков с Еленой Борисовной хлопочут о чае, Похалуев выжидательно следит за хозяином. Это — друзья. «В другое время Ваня весь бы загорелся от радости видеть их у себя!» Наташу томило предчувствие беды.

Когда уже все сидели за столом, Малышев посмотрел на часы и сказал:

— Мне пора, братцы…

— Куда же?

— Что это значит: жених убегает!

Глядя на Наташу, Малышев сообщил:

— Дело в том, что я получил повестку в армию. И явиться должен на пункт через час.

Наташа, потрясенная, опустила руки.

— Они нарочно тебя… Ты им мешаешь!

— Значит, за веру, царя и отечество!

Наташа собирала вещи, совала их в заплечный мешок. Ей помогала Елена. Малышев говорил:

— В армии я буду бороться против войны. Это просто хорошо, Наташа, что я буду в самой гуще событий! — Иван Михайлович забросил мешок на плечо. — Не провожайте меня… Не надо.

Судорожно обняла его Наташа.

За ним пошли мужчины. Когда утих скрип снега под их ногами, Елена сказала.

— Вот тебе и свадьба!

В Саратовском юнкерском училище Малышев пробыл недолго. Острое воспаление легких свалило его с ног. Внезапно на занятиях он упал и потерял сознание.

В бреду кричал:

— Газету, газету спрячь, Василий!.. Наша партия отстаивает интересы народа… — Он звал Наташу, мать, бранил эсеров и меньшевиков. Кто-то крепко зажимал ему рот. Время от времени до сознания доходил простуженный голос Василия, товарища по училищу. Тот кому-то шептал:

— Читали, зарывались в снежный окоп, как в шубу. А вот она, шуба-то как обернулась…

Около койки больного часто сидел то Василий, узколицый, с черными усами юнкер, то строгая женщина в белом халате — врач, сторожа каждое его слово.

Иван понимал, что это — свои.

Желтые стены палаты то сдвигались, то раздвигались. Койка плавала между ними. Женщина-врач говорила кому-то о том, что у больного воспаление легких, что она постарается его списать из армии, что держать его в госпитале нельзя. И снова все погружалось для Ивана в серый туман, и плавало, и качалось, и надвигалось, давило.

И сколько длилось это, он не знал.

Потом понял, что он в поезде, что его куда-то везет строгий человек в штатском. Навязчиво билась одна мысль: «А где та… в белом халате? Она наша? Да, конечно, она — наша… Нас много. Нас очень много!»

Он ехал домой, к Наташе, к друзьям. Скоро узнает новости. И как хорошо, что у него есть Наташа, самый близкий человек.

Вот и город. Синий снег, темнеющая дорога, дремлющие извозчики в кошевах с заснеженными полостями.

Сопровождающий усадил Ивана в холодную кошеву, сел рядом. Голова больного клонилась к нему на плечо.

Они ехали в снежной ночи по неосвещенным улицам.

Наташа ждет. Сейчас он ее увидит. Сопровождающий ввел его в квартиру, Иван увидел Наташу, радостный испуг в ее глазах и сказал:

— Спать.

Наташа, вот она… возле! Она что-то говорила… Да, да, письмо от Маши. У сестры родился сын. Звать Михаилом.

Улыбнулся непослушными губами:

— Пусть больше нас будет, нас, Малышевых!

Он уснул, впервые не боясь бредить.

«…Почему же Наташа так отдалилась?» — думал Иван, незаметно разглядывая жену. Она сидела за столом, подперев маленьким кулачком подбородок, и читала. Лицо ее было, строго. Она стала неулыбчива, малословна. Иногда он видел ее ночью прикорнувшей на стульях. Но каждый раз, встречаясь с ним взглядом, она отводила глаза.

«Да-да, я приехал неожиданно и еще немножко чужой. Исхудал… и наголо пострижен. Она не может ко мне привыкнуть. Когда я болел, она изучала меня… А я совсем стал дикарем…»

Как-то к Ивану забежал Похалуев. Борода его поседела, и весь он был как-то суетлив и нервен.

— В Тюмени аресты… В Челябе — тоже. Нам многое стало ясно в людях. Из Кобякова большевика не получится, хоть Мрачковский его и таскает к нам… К эсерам открыто прет.

Несколько окрепнув, Иван начал выходить гулять.

Апрель шестнадцатого года был бурный: то рванется поземка, то стихнет, а то с кровли потечет блестящая и звонкая капель.

Недалеко от Верх-Исетска обучали солдат. Резкая команда, отсчет шагов и топот раздавались в морозном воздухе. Лица солдат уставшие, серые; Малышев смотрел на них со стороны и возвращался к дому.

Вечерами Наташа приносила газеты. Прежде всего он развертывал «Уральскую жизнь» и кричал возбужденно:

— Слышишь, Натаха, меньшевики агитируют рабочих выбирать своих представителей в военно-промышленные комитеты! Что за вздор! Это же буржуазная организация! Нет, как хочешь, а завтра я выйду. Некогда лежать.

Наташа молчала, глядела не мигая перед собой. Наконец сдержанно произнесла:

— Не советую…

— Да, понимаешь, я чувствую себя здоровым. Чертовски здоровым. Завтра я пойду, — сказал он с внезапной запальчивостью. — Надо помочь товарищам провести собрания. Не дать обмануть рабочих.

Первое свое собрание после болезни Малышев проводил на спичечной фабрике купцов Ворожцова и Логинова.

Встретили его радостно:

— Да ведь это Иван Михайлович!

— Поднялся, друг?! Похудел же ты!

— Вовремя пришел к нам, Михайлович!

Низкие своды корпусов, казалось, источали ядовитые запахи. Работницы (здесь работали в большинстве женщины) бледнолицы, измождены. Выделялась среди них невысокая, но крепкая сероглазая девушка, одетая в полушубок. Она манила рукой кого-то и кричала:

— Айдате сюда! О войне рассказывать будут!

— О войне, верно… Хотя бы то, что война эта окончательно расшатала царский трон.

— Айдате! — все прерывал Малышева голос сероглазой.

— Куренных у нас сегодня что-то боевитая! Речь, говорить собираешься, Маруся?

Девушка неожиданно густо покраснела и спряталась в толпе.

День Малышева был строго распределен. И в этот распорядок входила обязательная встреча с Вессоновым. Иван тщательно подбирал для него книги, обсуждал их с ним и каждый раз удивлялся тому, как быстро понимает все этот изувеченный человек, какие ставит вопросы, часто сам на них и отвечая.

— Ну, Иван, сегодня ты опять ползунка ходить учить будешь? — спрашивал он.

Иван смеялся:

— Ты не ползунок, а Илья Муромец!

Вечерами Иван сам читал, делал выписки, готовился и тоже смеялся над собой, говоря Наташе:

— А это я сам ходить учусь… Мне все кажется, что я ничего не знаю…

Наташа молчала. А ему так хотелось рассказать ей и о сероглазой Марии Куренных, и о Степане Вессонове, о силе, которую он в них подозревал.