Юлий Анненков - Штурманок прокладывает курс

— Каких ребят положили! Ты только подумай! — Он тяжело шагал вдоль заводской стены, у которой лежали рядами убитые.

Вот она — братская могила! Не очень глубокая, но какая же широкая и длинная... Если покрыть ее каменными плитами, будет как те — на севастопольском Братском кладбище.

Стемнело. На западе снова бухали орудия. Запах гари и тления полз над землей. Со скрипом подъехала телега, накрытая пехотными плащ-палатками. Когда их сняли, я увидел троих. Командир с двумя орденами на гимнастерке. За ним — молодой парень. И третий — совсем маленький, в темно-синем кителе моряка и берете. Мальчишка показался мне странно знакомым. Я обошел вокруг телеги, посмотрел и отшатнулся. Лицу стало жарко.

— Не может этого быть! Марья Степановна!

«...Девчушка, кукла, карманный доктор...» Кто угодно пусть скажет об этом Шелагурову... Только не я!

И все-таки я сказал ему. Это было труднее, чем подняться в атаку на кукурузном поле. Но я сказал. Через два дня.

Захваченный десантом плацдарм заняли части, прорвавшиеся из Одессы. Многие наши моряки остались с ними. Штатных специалистов с кораблей приказано было вернуть на эскадру.

Ночью мы погрузились на тральщик с рыбачьей пристани, а утром ошвартовались в Севастополе. Моего корабля в гавани не оказалось. Он пришел через сутки. Лидер был в бою, конвоировал транспорт, успешно атаковал подводную лодку и отбился от самолетов. Ребята радовались нашему возвращению, расспрашивали о десанте. Но рассказывать не хотелось. Слишком много было пережито на плацдарме. Да и что рассказывать? Наш батальон наносил вспомогательный удар, а основное сделали другие. Никакого геройства я не проявил и, в общем, действовал довольно бестолково, но, кажется, не опозорился. А главное — те орудия на платформах уже не будут стрелять по Одессе.

Смысл существования корабля — бой. Для этого он рожден. Здесь я узнал боевые части, боевые посты, боевые тревоги, боевые курсы, боевое расписание и множество разных механизмов и деталей, к названию которых обязательно добавлялось слово «боевой», В мирной жизни корабль был для меня островком войны. Теперь он стал островком мира среди войны, царившей в небе, на берегу, в открытом море. Спустя месяц после десанта мне все еще снились фонтаны воды пополам с песком, рыхлое тело немца, в которое так легко вошел штык, взвизгивание мин и слипшиеся веки Марьи Степановны. Боевые тревоги вырывали меня по ночам из тины военных кошмаров.

После похода, в котором я не участвовал, корабль все время стоял на бочках в Северной бухте. Каждое утро, как всегда, подымался флаг. С первых шагов службы на флоте этот ритуал был исполнен для меня величайшего значения. Время не сделало его ни обыденным, ни привычным.

Подъем флага был радостной неизбежностью, так же, как восход солнца и наступление нового дня. Флаг не мог не подняться, как не может не взойти солнце. Что бы ни случилось, даже если на корабле останется только один человек. Я думал об этом, стоя в строю у борта, потому что уже подана была команда: «На флаг и гюйс — смирно!»

Лейтенант Николаев, командир батареи главного калибра, доложил Арсеньеву, что время вышло. Командир корабля едва заметно кивнул головой.

— Флаг и гюйс — поднять! — скомандовал Николаев.

Под веселые переливы горна бело-голубое полотнище медленно поднялось на кормовом флагштоке.

Сразу же после подъема флага был спущен командирский катер. Капитан-лейтенант Арсеньев ушел на нем по направлению к Минной, а на корабле тут же начали разогревать котлы.

Поход! Куда? Когда? Этого пока не знал никто. Меня вызвал недавно назначенный младший штурман, лейтенант Закутников, бывший мой однокашник по училищу. Жаль, конечно, что Васю Голованова назначили на «Киев», а не к нам, но что поделаешь?

Мы только закончили с Закутниковым проверку штурманского хозяйства, когда возвратился командир корабля. Сыграли большой сбор. По лицу Арсеньева нельзя было определить, рад он или встревожен. Он был собран и холоден. Несколько секунд он стоял молча, пристально рассматривая строй. Потом сказал негромко, но так, что было слышно каждое слово:

— Поздравляю с боевым приказом. Надеюсь, моряки лидера «Ростов» не опозорят наш флаг.

После обеда погода начала портиться. Бухта посерела. Небо заволокло облаками, чуть накрапывал дождик. Когда стемнело, флаг перенесли на гафель, и мы вышли в море.

Ни одна искорка не светилась в Севастополе. Даже огни Инкерманского створа были погашены. Я не знал еще, куда и зачем мы идем, но корабль уже не казался мне островком мира среди военной непогоды, как сегодня утром.

В кильватер нам шел лидер «Киев», а где-то впереди — эсминцы. Они ушли из гавани на полчаса раньше. У штурвала стоял Батыр Каримов. Картушка гирокомпаса замерла на румбе 270.

Начинало покачивать. Я постоял у борта, потом спустился в кубрик. Бодров рассказывал ребятам о нашем десанте. Сейчас это было уже прошлым. И, как во всяком прошлом, человеческая память стремилась увидеть хорошее.

— Командир роты попался толковый, хоть молодой, — Голованов с «Киева». Потом принял на себя командование батальоном. Мариман — правильный! — Тут Бодров посмотрел на меня: — А ты тоже решительный парень! Если б не он, ребята, не сидеть бы сейчас Голованову в штурманской рубке «Киева», а лежать в братской могиле.

И только о том, как он сам спас мне жизнь в немецкой траншее, Бодров не сказал ни слова.

Ночью, перед сменой вахты, по корабельной трансляции передали: «Корабль идет к Констанце, имея задачу уничтожить своим огнем нефтехранилища и разведать боем систему обороны этой базы с моря». Говорил комиссар Батурин. Его окающий говор все узнали с первого слова.

Так вот что значит курс 270! Почему же я волнуюсь? Ведь досадовал, что стоим без дела. И что может испугать меня после десанта? Разве не к такому походу я готовился всю жизнь, с тех пор как еще мальчишкой решил стать моряком?

Мне хотелось, чтобы отец увидел меня у штурвала корабля, идущего в непроницаемой, враждебной тьме. А мать? Лучше пусть думает, что я в Севастополе. Анни? Может быть, она вообще не думает обо мне? Но я буду помнить тебя, Анни... Улыбнись, пожалуйста, как ты умеешь, грустно и светло.

— Третьей вахте заступить!

Неужели я задремал и Анни привиделась мне?.. Отсвет сна еще мелькал затухая, когда я бежал по трапу, по скользкой от брызг палубе, в полной темноте, касаясь рукой штормового леера.

И вот я уже в рулевой рубке — на боевом посту.

Все тот же курс — 270. Принимаю штурвал у Батыра Каримова. Рукоятки — теплые от его рук. Теперь он не говорит: «Где служишь? А!» Нервы и так напряжены до предела.

Я — у штурвала. Мои руки уже не принадлежат мне. Это руки командира корабля Арсеньева, который там, наверху, на главном командном посту, принимает решения один за нас всех. Чуть-чуть смещается картушка. Едва заметным усилием возвращаю ее на прежнее место. Руки не дрожат, и в мыслях ясность. Миля за милей, час за часом идет военная ночь.