Юрий Слепухин - Сладостно и почетно

…Действительно — о чем? Знать бы, что на этот вопрос ответил Лендорф, — впрочем, все равно не поверят, даже если бы ответы более или менее совпали. Да он и сам не рассчитывал, что ему поверят, важно было одно — не делать признаний, которые можно зафиксировать в протоколе…

— Насколько помнится, говорили обо всем понемногу. О хозяйстве — граф жаловался на трудности с рабочей силой… Они с генерал-майором вспоминали каких-то общих знакомых, еще довоенных, имена мне не запомнились, потому что ни одно из них не было мне известно. Ну, и о военном положении, естественно…

— Точнее!

— Больше всего говорили о высадке англо-американцев — что она, в общем, оказалась успешной, но Эйзенхауэр слишком медлит, топчется на месте. Тресков сказал, что еще неясно, можно ли это считать оперативным успехом, или он пока не превышает тактического уровня. Говорили также о разгроме финнов севернее Ленинграда и о том, что Финляндия, вероятно, в скором времени вынуждена будет выйти из войны…

— Понятно. Радовались, так сказать, нашим временным неудачам. Фюрера критиковали?

— Господин криминаль-комиссар, я мог бы сказать «нет», но ведь вы все равно не поверили бы. Методы верховного военного руководства сейчас и в самом деле вызывают у многих… недоумение.

— Конкретнее, Шлабрендорф, конкретнее.

— Я, например, слышал, что утром шестого июня фюрер запретил перебросить в район высадки две танковые дивизии резерва главного командования, потому что астрологи отсоветовали.

— Астрологи?

— Ну да, вы же знаете — фюрер с ними консультируется. Так вот, они якобы сказали, что высадка в Нормандии носит отвлекающий характер, а главные силы вторжения будут десантированы в районе Кале или Дюнкерка, чтобы через Бельгию выйти к Аахену кратчайшим путем. Поэтому дивизии РГК пошли на север; потом, правда, их вернули, но было уже поздно.

— Я не понимаю! — завизжала Герти. — Господин Хабеккер, почему вы позволяете этому предателю изрыгать в вашем присутствии такую гнусную клевету? Ему надо проколоть язык!

— Ти-ше! — следователь хлопнул по столу ладонью. — Не устраивайте мне тут истерик! Шлабрендорф, это и в самом деле типичные пораженческие слухи. От кого вы их слышали?

— Вот уж не помню! Возможно, в какой-то компании — в столовой, в казино, где угодно, тогда ведь это было главной темой разговоров…

— Хорошо, вернемся к вашей поездке в Штейнорт. Значит, если я правильно вас понял, разговор за столом носил общий характер и касался главным образом текущих событий. Планы переворота при этом обсуждались?

— Нет, господин криминаль-комиссар.

— Так уж и нет? Судите сами, Шлабрендорф: вы своего участия в заговоре не отрицаете. Лендорф — тоже. Тресков изобличен совершенно неопровержимо, хотя и in articulo mortis. [25]Итак, трое заговорщиков собрались вместе, беседуют о том о сем, но почему-то не касаются главной темы. Вы ведь, если не ошибаюсь, сказали, что посторонних при этом не было? Следовательно, умолчание из осторожности отпадает. Ну? Правдоподобно ли, что вы вдруг «забыли» о своих гнусных планах?

— Мы действительно их не обсуждали тогда.

— Ложь! Шлабрендорф, вы опять намеренно запутываете следствие! Мне доподлинно известно, что Тресков для того и встречался с подполковником Лендорфом, чтобы проинструктировать его, дать конкретное задание на день переворота! По сигналу «Валькирия» Лендорф должен был явиться к командующему Первым военным округом в Кенигсберге и убедить того присоединиться к путчистам. Откуда мне это известно? Да из показаний самого Лендорфа, безмозглый вы идиот! Герти, я просил найти протокол, где он?

Герти подошла к столу и положила перед Хабеккером лист бумаги. Тот пробежал его, бормоча себе под нос и водя пальцем по машинописным строчкам, и сунул Шлабрендорфу.

— Подойдите сюда! Читайте сами — вот здесь, где отчеркнуто синим карандашом! И взгляните ниже. Вы узнаете подпись Генриха фон Лендорфа?

Шлабрендорф, взяв протокол обеими руками, поднес его к самому носу, с трудом разобрал отчеркнутый текст, потом стал разглядывать подпись. Подпись была подделана, и даже не очень искусно.

— Простите, господин криминаль-комиссар, — сказал он с сожалением, — без очков мне трудно утверждать, но подпись выглядит странно — подполковник Лендорф, вероятно, был немного… не в себе, когда это подписывал. Могу я просить об очной ставке?

— Можете, можете, — с угрозой сказал Хабеккер. — Вы у меня допроситесь, наглец вы этакий, я вот распоряжусь надеть на вас еще и ножные кандалы…

Герти выразительно вздохнула, явно поражаясь долготерпению начальства. На столе зазвонил телефон, Хабеккер снял трубку, послушал.

— Ладно, — буркнул он недовольно и стал выбираться из-за стола. — Я скоро вернусь. Вы пока подумайте, Шлабрендорф, взвесьте, как говорится, все «про» и «контра»…

Шлабрендорф едва удержался, чтобы не попросить — нельзя ли подумать в коридоре: лучше бы простоять три часа носом к стенке, чем провести пятнадцать минут наедине с этой маленькой дрянью. Некоторый опыт у него уже был.

— Вы действительно наглец, — сказала Герти, как только дверь закрылась за Хабеккером. — Что меня удивляет, так это противоестественное сочетание наглости и ничтожества. Вы ведь ничтожество, милый мой Фабиан, гнусная мразь, дерьмо…

Закурив, она прошлась по комнате походкой манекенщицы, держа сигарету на отлете в левой руке, а правую заложив за пояс мундира. Шлабрендорф настороженно следил за нею взглядом, избегая, однако, поворачивать голову. Особенно неуютно он себя чувствовал, когда она оказывалась у него за спиной. А духи все-таки «Ланвэн», их не спутаешь. Появившись снова в поле его зрения, Герти подошла к столу и взяла лист с протоколом допроса Лендорфа.

— Подпись, значит, выглядит странно, — усмехнулась она. — Посмотрим, как будет сегодня выглядеть ваша… если у вас останется чем держать перо… «В нашем кругу это принято», — передразнила она жеманным тоном. — Что это за «ваш круг», а?

— Я имел в виду себя, графа Лендорфа…

— Аристократия, голубая кровь?

— Ну, не такой уж я аристократ… Просто люди определенной среды, воспитания…

— Ах, воспитания, — Герти понимающе покивала, подходя ближе. — Воспитание у вас наследственно-аристократическое, еще бы, еще бы! Ведь ваш опа, если не ошибаюсь, был лейб-медиком этой старой английской шлюхи Виктории, ставил ей клистиры и все такое?

— Прадед, с вашего позволения, — поправил Шлабрендорф. — Барон Штокмар был моим прадедом.

— Тем более. А скажите, разве воспитанному человеку полагается сидеть, когда перед ним стоит дама? — Она вдруг изо всех сил лягнула его по щиколотке. — Встать, выродок!!

Он встал, морщась от боли. И ведь всякий раз найдет самое чувствительное место…