Анатолий Генатулин - Вот кончится война...

Проезжали мимо длинных трупов немецких солдат. Они мне уже были привычны, я был к ним равнодушен. Потом проехали мимо убитой старушки. Маленькая, во всем черном, в шляпке, она уткнулась в камни мостовой и закоченела в луже собственной крови. Почему она не ушла из города? Не успела? Не хотела? Как угодила под пули? Меня больше удивило даже не то, что убили старуху, а то, что в этом городе жили, могли жить такие вот обыкновенные старушки…

За Алленштейном снова открылись снежные поля, пологие холмы, перелески. Дорога, обсаженная по обочинам корявыми деревьями, шла мимо одиноких хуторов, иногда входила в небольшие безлюдные деревеньки с однообразными кирпичными домиками под крутоскатной черепичной крышей. По сторонам из-за холмов тут и там, как острие пик, торчали шпили немецких церквей. В Польше были костелы, а как эти называются, я еще не знал. Впереди, в мутной дали чужбины, откуда низкие пасмурные облака волокли серо-белые пологи мокрого снега, громыхала, дымила, полыхала передовая. Мы, комендантский эскадрон 5-й дивизии, штабные офицеры, их коноводы, знаменосцы, обозы, кухня, машины – словом, колонна, мы ехали, спешили вослед дальнему огненному, дымному валу, который тоже отодвигался, катился в глубь Германии. Обгоняя нас, в снежной кутерьме вперед мчались какие-то штабисты в черных бурках, кубанках и на добрых конях, за ними трусили их ординарцы в полушубках и на лошаденках похуже. Тесня нас к обочине, проезжали штабные легковушки, грузовики с прицепленными пушками, перли вперед танки. Назад шли только пленные фрицы, не по дороге шли, а брели по пашне, по сугробам; человек двадцать пленных, запаренных, жалких, бежало впритруску, погонял их молоденький с очень серьезным и гордым лицом «копытник» на низкорослой монгольской лошади.

И этот огненный поток, эту железную лаву, хлынувшую с востока в германские пределы, уже было не остановить ничем – ни армией, ни огнем, ни железом.

Ночь застала нас на каком-то хуторе. Штаб расположился в большом деревянном доме, там же приютились знаменосцы со знаменами, а мы, несколько коноводов (куда завернули остальные, я не видел), поставили своих коней в дощатый сарайчик. На чердаке сена было вдоволь. Я напоил коней, набил кормушку сеном, поужинал чем бог послал – кухня где-то отстала – и залез в кормушку рядом с мордами своих коней. Уснуть я не мог – было холодно, как только начинал подремывать, мне снилось, будто я тону в ледяной воде или лежу голый на снегу, да к тому же боялся проспать, отстать, потому что, я понял это еще под Гольдапом, комендантский эскадрон – это тебе не пехотная рота, не обычный эскадрон, где за тебя отвечает помкомвзвода, глаз с тебя не спускает, здесь, в комендантском эскадроне, каждый сам по себе или в лучшем случае люди держатся отдельными группками, хотя здесь тоже есть взводы и сержанты; здесь я как будто сбоку припека, тронутся спешно – забудут меня. Сквозь чуткую дрему я всю ночь слышал отдаленную автоматную и пулеметную трескотню, грохот пушек, где-то неподалеку несколько раз прорычали «катюши», переступали и толкались в темноте встревоженные стрельбой кони. Потом кто-то меня будил, толкал, тормошил, матерно ругаясь, или, может, это снилось мне. Я долго боролся со сном, мне казалось, что я сплю в шалаше, на сенокосе в горах, раннее прохладное утро, роса, туман, вставать не хочется, а бригадир дядя Хаким тормошит меня, поднимает на работу. Открыл глаза – в сарае светло, рядом никого, только я да мои кони. Отстал!

Вскочил, кинулся на двор. На высоком крыльце дома стоял незнакомый или, вернее, малознакомый штабной майор в кубанке и спокойно смотрел вдаль, у крыльца коновод держал оседланного коня. Я спросил у коновода, где остальные. Он махнул рукой. Я глянул туда, куда указал коновод: далеко за низиной (хутор стоял на юру) на заснеженный увал тянулись всадники. А от небольшого леска справа по низине, взвихривая снег, влача два или три орудия, мчались кони. И тут я глянул влево, за сарай: недалеко горела деревня. Дома из красного кирпича, оранжевые черепичные крутоскатные крыши, оранжевые языки пламени, серо-черные клубы дыма – все это на миг показалось мне очень красивым. Оттуда, от деревни, медленно ползли на нас танки, три или четыре танка и одна самоходка. Я хорошо разглядел их: приземистые, угластые, пятнисто-бурые на белизне снега. Немцы наступали – это я сразу понял, только непонятно было, почему наши штабники взяли вправо вдоль фронта, а не в тыл подались. Вдруг меня обуяла паника, не оттого, что наступали немцы – если на крыльце дома стоял майор и преспокойно, будто любуясь, смотрел на танки, если навстречу к ним мчались орудия, ничего страшного, наверное, не было, хотя и за всю войну впервые шли на меня танки; я скорее запаниковал оттого, что отстал от своих, от мысли, что я их не догоню, что Харибову потребуется конь, а меня нет. Я метнулся в сарай, отвязал и вывел коней на двор.

Майор стоял на прежнем месте и так же спокойно смотрел на приближающиеся танки. Артиллеристы с хода развернули орудия, ездовые отпрягли лошадей и галопом погнали к лесу, а расчет открыл огонь по танкам. Все это было сделано так быстро и лихо, что я, несмотря на паническую смятенность души, увидел, почувствовал захватывающую красоту боя, красоту солдатской сноровки и бесстрашия. Кони мои не стояли, рвались туда, куда ушел эскадрон. Кони не любят отставать от своих. Я кое-как зацепил ногой стремя, потянулся и… вместе с седлом сполз под брюхо коня. В спешке забыл подтянуть подпруги. Тут еще Ганс рвался. «Стой, зараза немецкая!» Майор, увидевший все это с крыльца, произнес, убийственно взглянув на меня, ругательное слово, означающее на грубом языке задницу. Наконец я сел в седло и дал волю коням. Кони всегда идут туда, куда ушел эскадрон, куда ушли остальные кони, с которыми они сжились, породнились, и находят своих то ли по запаху, то ли еще по каким-то непонятным людям приметам. След эскадрона на снегу еще был свеж. Кони взяли прямо по следу. Но с того времени, когда скрылись за увалом коноводы, обстановка изменилась так, что след коней теперь лежал между артиллеристами и немецкими танками, хотя с того момента, когда я вышел из сарая и увидел мчащихся встречь танкам артиллеристов, прошло, ну, от силы десять минут. Я еще не успел сообразить, что надо дать кругаля, обходя орудия с тыла, как уже мчался очертя голову между ними и танками. А когда одумался, было уже поздно да кони рвались. А, была не была! Я видел искоса, как один танк задымил, закрутился и встал. Остальные, стреляя из пушек и пулеметов, медленно ползли на орудия. Впереди и позади артиллеристов там и тут вырастали кусты взрывов и рассеивались, оставляя на снегу черные лунки воронок. Артиллеристы, завидев меня, замахали руками и закричали что-то, а я мчался дальше, припав к холке лошади. Я увидел себя глазами артиллеристов, глазами того майора и глазами немцев. Я был сумасшедшим в их глазах, а в глазах майора к тому же задницей. Посвистывали пули. Я шпорил, не жалея бока своего меринка. Проскочить, домчаться до увала – дальше не страшно. Мельком, сбоку увидел, как слева от меня, чуть позади, очень близко грохнул снаряд. Смерть моя! Вот здесь, на этом вот заснеженном поле! Вжавшись в холодный комочек, я ждал следующего снаряда. Нет, кажется, пронесло. И вот танки и орудия остались позади, и я, промчавшись через бой и все еще ощущая спиной леденящий ветерок смерти, взлетел на увал, увидел вдали какое-то село, дорогу, войска, приободрился и наметом погнал туда. Почувствовал, что Ганс тянется, потом заметил, что жеребец припадает на заднюю левую. Глянул назад: белизну снега прометила алая строчка лошадиной крови. Ранило! Ну и влетит же мне от Харибова!