Анатолий Генатулин - Вот кончится война...

На широкой лесной поляне была наспех сколочена высокая дощатая трибуна, обитая спереди красным кумачом. Полк выстроился перед трибуной. Полк, конечно, не был в полном составе, потому что в каждом взводе осталось всего по десять, по пятнадцать человек, и вместе с пулеметными взводами и хозвзводом эскадрон насчитывал, наверное, чуть более ста сабельников. Спешились. Командир полка полковник Шовкуненко, в новом кителе, полна грудь орденов, прошел перед строем, придирчиво оглядывая людей и коней. Потом на машине приехали командир корпуса генерал-лейтенант Осликовский и командир дивизии генерал-майор Чурилин – в фуражках, при всех орденах. С ними были еще какие-то полковники. Командир корпуса и командир дивизии, выслушав доклад командира полка, поднялись на трибуну. Приземистый, чуть кривоногий, краснолицый, носатый генерал Осликовский, Герой Советского Союза, старый рубака, крикун и ругатель, был любимцем кавалеристов. Мы, молодежь, видели его впервые, но наслышаны были о нем немало.

Командир полка сел верхом, проехал перед строем, встал и скомандовал зычным голосом:

– По-о-о-лк, слушай мою команду! Сади-и-ись! Мы сели на коней, но тут же команда:

– Отставить!

Спешились. Оказывается, у какого-то горе-кавалериста, вернее, у его коня, ослабла подпруга и перевернулось седло. И это на глазах у командира корпуса, старого кавалериста.

– Какого хрена тебя в кавалерию взяли?! – кричал генерал с трибуны.

И снова команда:

– Сади-и-сь! Смирна-а-а! Шашки наголо! Шашки в ножны! Молодцы! Вольно. Слезай.

Генералы сошли с трибуны и, как бы забыв о нас, стояли, разговаривая с окружающими их офицерами.

Через какое-то время, тоже на машинах, подъехали командующий 2-м Белорусским фронтом маршал Рокоссовский и еще какие-то генералы. После доклада Осликовского маршал поздоровался с нами:

– Здравствуйте, гвардейцы-кавалеристы!

– Здравжлам!.. – гаркнули мы.

Маршал медленно прошел вдоль строя. Он был высок и прям. В фуражке, в ладном кителе с орденскими колодками и звездой Героя. Он внимательно, с улыбкой всматривался в наши лица и удивительно был похож на Баулина. Такое же лицо, такие же улыбчивые уголки мягких губ, только ростом гораздо выше. Маршал был похож на солдата.

И, наконец, на своих желто-зеленых пятнистых машинах подкатили англичане. Рокоссовский пошел им навстречу, козырнул и за руку поздоровался с невысоким человеком в синем мешковатом мундире и берете с какими-то значками.

– Фельдмаршал Монтгомери, – негромко объяснил старший лейтенант Ковригин.

Остальные англичане были одеты в желтовато-зеленые узкие мундирчики, и желто-зеленые фуражки с широким матерчатым козырьком или береты такого же цвета. Все они были в длинных прямых брюках, заправленных в коротенькие белые голенища ботинок. Их нерусские, чужеродные лица казались равнодушными и надменными.

Фельдмаршал Монтгомери мне сразу не понравился. У него было лицо худой востроносой старухи. Да еще этот старушечий берет на голове. Разве сравнишь с нашими генералами. Они, наши генералы, стояли солидные, широкотелые, в широченных брюках с ярко-красными лампасами, в сапогах – загляденье!

Три англичанина подошли к строю поближе и, приседая, прыгая с места на место, стали фотографировать нас. Желто-зеленые, длинноногие, они напоминали мне больших кузнечиков.

– Глядите, ребята: это история, мы участвуем в истории! – проговорил Ковригин.

Фельдмаршал, поглядывая на нас, улыбался старушечьей улыбкой и через переводчика что-то говорил улыбающемуся Рокоссовскому. Наверное, мы фельдмаршалу и остальным англичанам виделись лихими казаками, рубаками, головорезами, такими, наверное, мы запечатлелись в их фотоаппаратах, такими, может, напечатают нас в их газетах.

Но никакими мы не были казаками, лихими рубаками, мы-то сами знали, кто мы такие. Мы, наш взвод, старший лейтенант Ковригин, бывший учитель, с лицом, рассеченным шрамом, сухим, жестким и как бы обгоревшим; старший сержант Морозов с характером невоенного человека; старики Решетилов и Федосеев, колхозники; одессит, директор универмага Голубицкий, так и не научившийся облегчаться в седле; паренек из рабочего поселка Андреев; Худяков, наголодавшийся за войну так, что никакие мог избавиться от страха, голода; Евстигнеев уральский пимокат; Музафаров, колхозный конюх; деревенский хлопец Сало и побывавшим в немецком рабстве Воловик; Ковальчук, молчаливый, необщительный хлопчик из Западной Украины, захвативший только конец войны и еще не успевший стать настоящим солдатом; переживший ад плена, тихий, как бы пришибленный Сомов; и я, паренек из Башкирии, мечтавший стать художником, – все мы были людьми самыми обыкновенными, очень разными и родились на свет, наверное, вовсе не для войны и смерти от пули. Мы не были ни рубаками, ни героями, мы просто были солдатами. На нас, на нашу страну, напали фашисты, на наш дом напали бандиты, убийцы, грабители, а дома у нас были наши матери, сестры, жены, дети, старики; что оставалось нам, молодым мужикам, парням и мальчишкам? Защищаться, защищать Россию, дом свой, матерей, сестер, жен, детей, стариков. И драться. И мы дрались. Насмерть. Мы выгнали бандитов из нашего дома, погнались за ними и добили убийц и грабителей в их собственном же гнезде. И вот мы, уставшие от этой долгой войны, чудом оставшиеся в живых, прожившие несколько лет нашей жизни в невзгодах, на трудных фронтовых дорогах и в боях, мы в лихо надетых кубанках, гордые, суровые, как подобает победителям, мы казались, наверное, этим англичанам казаками, рубаками, головорезами.

Фельдмаршал, еще несколько англичан, маршал Рокоссовский, генерал Осликовский и другие генералы поднялись на трибуну. Была команда «Садись!». Теперь англичане снимали нас верхом. И вот команда:

– По-о-лк! Сми-и-рно! Звеньями повод направо марш, маарш!

Впереди командир полка полковник Шовкуненко, за ним знаменосец с развернутым полковым знаменем, за ними офицеры и эскадроны.

– Шашки наголо!

Фельдмаршал поднес ладонь к берету, наш маршал и генералы взяли под козырек.

– Повод!

Мы, огибая поляну, на рысях проехали мимо трибуны. Подняв клинки, мы кричали «ура!».

Проехав немного, вложив клинок в ножны, я оглянулся: там, позади нас, у трибуны, в желтой пыли все еще колыхались кони, всадники, сверкали клинки и раскатывалось «ура».

Потом я заметил, что едем на восток. Впервые за войну мы ехали на восток. А там, на востоке, за туманным горбом горизонта, за полями, за лесами, за реками, на многострадальной Родине нашей нас ждала жизнь. Мирная. Бесконечная.