Юрий Слепухин - Ничего кроме надежды

Туча вспухала и расплывалась на глазах, а рой все кружился и кружился – самолеты заходили с северо-запада и, описав широкую петлю над целью, уходили на юго-запад. В грязном дыму время от времени коротко просвечивали тускло-красные зарницы, но вообще огня не было видно, и лишь иногда доносилось глухое ворчание, как отдаленные раскаты грома. Ветер дул с востока, поэтому бомбежка на таком расстоянии выглядела бесшумной.

Услышав что-то вроде сдавленного вскрика, Болховитинов оглянулся – стоявший с краю парнишка прижимал ко рту кулаки. «Разнюнился, – пренебрежительно объяснил другой, – мутти у него там, подумаешь! У меня вон отец в Польше погиб, а два брата – в России, и то я сопли не распускаю...». Болховитинов, поколебавшись, подошел, положил руку на худое мальчишеское плечо, вздрагивающее под выцветшей форменной рубахой с погончиком.

– Ладно, малыш, – сказал он. – Будь мужчиной, ничего ведь еще не известно! Налет дневной, наверняка успели дать предупредительное оповещение. Давайте, продолжайте работать...

Бомбежка продолжалась минут двадцать, хотя и пяти хватило бы, чтобы не оставить там камня на камне – с таким количеством самолетов. Через два часа туча на горизонте стояла уже в полнеба. К концу рабочего дня приехал на велосипеде Ридель – из Эммериха, куда недавно перебазировалась местная служба ОТ.

– Клеве больше нет, – объявил он. – Не понимаю, что им – бомбы некуда девать? Городишко, в котором вообще не было ни одной фабрики, только госпитали. По ту сторону, похоже, сидят в штабах такие же психопаты, вспомни, что я тебе говорил. Да, бедная вдова, недолго ей довелось наслаждаться свободой...

– Какая еще вдова?

– Ну какая, та самая! Вдова доблестно павшего партайгеноссе. Я все ее утешал. Соединяя, так сказать, приятное с полезным.

– Что, много жертв?

– А как ты думаешь? Хорошо еще, кое-кто успел уже уехать – после Арнема многие думали, что томми не сегодня-завтра ударят прямо сюда. Явно переоценивали боевой пыл британцев.

– Какие указания нам?

– Продолжайте пока здесь, потом видно будет. Возможно, привлекут позже для расчистки, но сейчас там запретная зона – воинская часть занимается спасательными работами. Говорят, много неразорвавшихся бомб – не исключено, что замедленного действия. Не гнать же туда мальчишек!

Их погнали туда через неделю – расчищать подъездные пути, помогать выносить из полуразрушенных домов уцелевшее имущество. Клеве бомбили неприцельно, по площади, поэтому городок превратился в груды щебня – весь и полностью, кроме некоторых окраинных кварталов; там-то и работали, а в самом центре делать было уже нечего, к тому же он стал попросту недоступен без помощи специальной техники. Многие жившие в относительно уцелевших кварталах имели родственников среди окрестных бауэров и теперь переселялись в крестьянские усадьбы со всем спасенным добром. Те, у кого такой возможности не было, уезжали вглубь Германии налегке, взяв лишь чемоданы с самым необходимым; «койоты» помогали и этим, на велосипедах и ручных тележках перевозя их вещи на временную железнодорожную станцию, оборудованную в трех километрах от бывшего города.

Расчистка продолжалась еще и в ноябре, когда окончательно установилось осеннее ненастье, потом трудмобилизованных снова перебросили на оборонные работы – под проливными дождями они рыли окопы для противотанковых пушек, индивидуальные ячейки-укрытия; вдоль дорог сооружались заглубленные в землю крытые капониры, куда могла бы съехать застигнутая налетом машина. Школьников распустили наконец по домам, их место заняли армейские саперы, а тодтовцев отправили валить лес во главе рабочей команды из интернированных (или уже пленных – никто толком не разбирался в их статусе) итальянцев. В декабре ударила зима – самая настоящая, снежная, с необычными для здешних мест десятиградусными морозами. Итальянцы, и ранее не отличавшиеся бравым видом, окончательно деградировали и впали в ничтожество – в оборванных темно-зеленых шинельках, по-бабьи укрученные поверх пилоток грязными полотенцами, с обмотанными бумажной рогожей ногами, обвешанные какими-то сумками, торбами и сделанными из консервных банок котелками, они походили теперь на последних обозников Великой армии где-нибудь между Березиной и Вильной.

Свалив очередную сосну, итальянцы обрубали сучья и разводили костер, а отогревшись, начинали петь. В их способности быстро переходить от шумного отчаянья к веселью было что-то детское. Ридель подсаживался к ним – давняя служба в Иностранном легионе одарила его знанием того международного средиземноморского жаргона, который одинаково понятен и в Марселе, и в Неаполе, и где-нибудь в Боке Которской, и начинал с жаром ораторствовать. Рассказы его, судя по жестам, носили характер преимущественно эротический и пользовались у слушателей большим успехом. Болховитинов, по незнанию языка лишенный возможности такого общения, расхаживал по участку вырубки, посматривая, чтобы не нагрянуло проверяющее начальство, и думал о своих невеселых делах.

А дела действительно были невеселые. Он почти каждый день звонил в Калькар, но у Анны никаких сведений не было, голландка больше не появлялась – да и откуда ей было появиться? Фронт, такой неопределенный в сентябре, за это время стабилизировался, оброс заграждениями, проникнуть на ту сторону было теперь практически невозможно. Как он ругал себя, что отправил Таню одну, не ушел вместе с ней! Хотя, конечно, идти было опасно; девушкам легче миновать контрольные посты, а за мужчинами охотились, и если бы задержали его, то заодно с ним попалась бы и она, это несомненно. Так что, пожалуй, они тогда все-таки решили правильно. Но что делать теперь?

Бездействие англичан на северном участке представлялось совершенно необъяснимым – американцы, южнее, хоть вели какие-то бои в Хюртгенском лесу под Ахеном, а здесь вообще царила тишина. Насколько можно было видеть, Клевский выступ не являлся неприступной позицией, немецких войск было здесь немного и не самого высокого качества. Лишь в середине декабря в округе появились вооруженные новыми штурмовыми винтовками и свирепые на вид парашютисты СС, но побыли недолго и вскоре опять исчезли. Единственное, что, по мнению Болховитинова, было хорошо в этом неестественном затишье, это что прифронтовая полоса с другой стороны тоже была спокойна и, следовательно, Таня (если ей удалось там остаться) не подвергалась особой опасности.

Что ей могло грозить, стало известно перед Рождеством, когда берлинское радио под давно уже не раздававшееся пение победных фанфар известило о начале «решающего наступления» на люксембургском участке. В первый же день танковые дивизии СС проломили американскую оборону и сквозь заснеженные Арденны лавиной пошли на Льеж и Намюр. Разглядывая карту, Болховитинов думал, что ведь это могло произойти и здесь – отсюда, через плоскую равнину северного Брабанта, было бы, пожалуй, проще осуществить прорыв к устью Шельды, явной цели наступления. В этом случае Таня оказалась бы в самом пекле.