Игорь Акимов - Баллада об ушедших на задание

Работа предстояла опасная: пройти по маршруту исчезнувшей группы, выходя в эфир после проверки каждой очередной контрольной точки. Этим они открывали себя; если у немцев имеется приличная пеленгующая аппаратура, риск становился даже весьма серьезным. Но выбора не было. На маршруте – шесть подозрительных мест – шесть контрольных точек. На какую нацелить штурмовые бомбардировщики? Куда выбрасывать находящийся уже неделю в боевой готовности воздушно-десантный батальон?

Операция вступала во вторую фазу.

К десяти утра прибыл заказанный Малаховым грузовик – полуторка с полотняным верхом. Полотно выгорело почти до белизны и пришло в катастрофическую ветхость. Наверное, кое-где его посекли пули и осколки, но большинство дыр было куда менее героического происхождения. Когда-то полотно пытались латать, его и камуфлировать пытались, даже совсем недавно, однако скоро бросили это дело, правда, непонятно почему.

Разведчики навострили языки, но собрались быстро. Малахов изумился, увидав, какой арсенал они забирают с собою. Все же он удержался от реплики. Мое дело ставить задачу, а как ее решить – им виднее, – рассудил он.

В дивизию добрались только после полудня. Всех растрясло, устали, почти не разговаривали. Малахов сказал: отдыхайте; сейчас организую горячий обед.

Когда вернулся, командира группы уже не было. Он разыскал командира дивизионной разведроты, и они отправились куда-то на НП – наблюдать вражеский передок на предмет его перехода этой же ночью. Возвратились в сумерках. Командиром разведроты оказался капитан довольно плотного сложения, какое не часто бывает у молодых людей; этому было немного за двадцать, хотя рассеянный вечерний свет и война щедро набавляли ему годы. Он подошел к Малахову и отдал честь четко и вполне по уставу, но в каждом движении была неуловимая свобода и чувство уверенности в себе; может быть, даже точнее будет сказать – уважения к себе. Малахову такое всегда нравилось в людях; если только за этим, конечно, не угадывалась примитивная самовлюбленность.

– Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

– Прошу вас.

– Разрешите мне присоединиться к этой группе. С несколькими своими людьми.

– Зачем?

– Мои ребята не вернулись. Та группа. Я должен их выручить.

Малахов уже разглядел капитана. Действительно – очень молод, чуть старше двадцати. Что-то еле уловимое восточное, то ли в скулах, то ли широковато лицо. Малахов усмехнулся: «Во всех нас нет-нет да пробьется татарская кровь. Такова Русь!»

– Откуда родом?

– Сибиряк. Забайкальские мы. Из нерчинских.

– Знаменитые места. Зовут как?

– Сад. Владимир Сад.

– Почему не пошли неделю назад со своей группой?

– Да в госпитале я валялся, товарищ подполковник. Шкарябнуло самую малость, а комдив велел в койку. С ним не поспоришь, с вашим комдивом. А когда я вернулся, ребят уж след простыл.

– Понятно.

Капитан вдруг стал изображать простачка, получалось это у него плохо, и Малахову не понравилось. «Вначале он держался куда лучше», – с раздражением подумал Алексей Иннокентьевич.

– Так вот, капитан Сад, во-первых, ту группу хоронить рано; не исключено, что все они живы и здоровы. По крайней мере, я буду именно так думать, пока не получу иных, достоверных данных. Во-вторых, капитан Сад, рискну вам напомнить, что мы находимся на войне, где благородство хоть и похвально, однако не всегда уместно. Поясняю: если я откликнусь на ваш благородный порыв, это может помешать моей группе выполнить задание.

Малахов говорил, а самому было неловко за свои же слова. «Да что это со мной? – изумленно думал он. – И я ли это говорю? И чем он провинился, что я так напустился на него?»

Капитан слушал его бесстрастно. Он подождал, пока Малахов выговорится, и тогда сказал, вернувшись к своему первоначальному тону:

– Я вас понял, товарищ подполковник. Вы правы, конечно. Только… только я знаю, что те ребята ждут меня. Они знают, что я приду и выручу их.

Малахов отрицательно покачал головой.

– Я вам все сказал, капитан.

Через несколько часов группа благополучно пересекла линию фронта и углубилась во вражеский тыл.

Это произошло в ночь с первого на второе июля. А через сутки разведчики вышли на связь – все протекало по плану. Следующего сеанса радиосвязи Малахов не стал ждать, потому что наконец-то наши армии, срезавшие «белорусский балкон», ворвались в Минск. Малахов выхлопотал сорокавосьмичасовой отпуск, нашел оказию (совсем новенький «Дуглас», в котором летел молодой авиационный генерал с офицерами штаба; его корпус вроде бы собирались передать 8-й воздушной армии, и теперь он возвращался после рекогносцировки) – и уже четвертого июля был в родном городе. Его дома на Советской уже не существовало: фашисты взорвали его фугасом. Люди только начинали возвращаться в город, и вообще мало кто уцелел. Но Малахов знал, как искать, и нашел соседей по парадному; они жили за вокзалом, совсем в другой стороне; немцы выселили их еще в сорок втором, и ведь прежний дом на Советской был огромен, и всегда казалось, что все живут сами по себе, и если знаешь еще кого-нибудь из жильцов, так только наглядно, а самое близкое знакомство дальше просьбы о куске стирального мыла или коробки спичек, чтобы лишний раз не бежать в лавку, не шло. Но война все перевернула и обострила память; люди боялись выходить на улицу и откровенно разговаривать с малознакомыми людьми, но что-то сплотило всех, каждый стал словно частичкой одного огромного организма, и что бы ни произошло с кем-нибудь из них, какими-то неведомыми путями это почти сразу становилось известным всем.

Самого Алексея Иннокентьевича в Минске знали мало. Правда, поначалу все складывалось иначе, и когда, закончив институт, он вскоре защитил кандидатскую о функциональных особенностях праискусства северо-западных славян. Он изучал славянские языки и читал «Поучения Ярослава Мудрого», словно был его современником. Но, как это часто бывает, стало затягивать в орбиту общественно-политической работы. Однако жизнь распорядилось иначе. В составе интербригады он сражался в Испании. Затем оказался в Германии. И это определило его дальнейшую судьбу. Но он всегда знал, что у него есть семья, любящая жена и две чудные дочки, которых он подолгу не имел права даже мысленно называть по имени, потому что не имел права даже думать по-русски. Но они все-таки были у него! И они всегда его ждали! Он это знал, и оттого его никогда не покидало чувство глубокой осмысленности и полноты жизни. Даже в самых критических, самых безнадежных ситуациях он не чувствовал себя загнанным в угол и опустошенным, потому что прямо в его сердце из их сердец лилась неиссякаемая сила и вера в него, потому что он знал: сколько бы лет ни прошло, они его будут ждать все трое, по вечерам собираться в гостиной вокруг стола, над которым парит огромный шелковый абажур с кистями и расписными осенними листьями, будут говорить о нем и ждать, потому что в нем – вся их жизнь, так же как в них была вся его жизнь, и это ради них он жил среди врагов, и говорил на их языке, на котором уже невозможно было написать что-нибудь подобное «Ich grolle nicht» [2], так как в нем осталось всего несколько десятков слов: команды, военные термины да еще мелкобуржуазно-патриотический набор.