Поль Виола - Мраморное поместье [Русский оккультный роман. Том XIII]

Прежде всего, я понял, что поразившее меня было не призраком Мары, а мраморной статуей женщины, поразительно на нее похожей, но это, кажется, нисколько не уменьшило чувства даже не изумления, а какого-то дикого хаоса, охватившего меня несмотря на то, что мысль о графе, мысль врача о больном, уже снова овладела мной. И все-таки чувство хаоса, несознания действительности, чувство сна, лишенного масштабов возможности, оставалось во мне, потому что сам граф был частью этого сна, вернее, кошмара.

Но где же он был? Ворвавшись в склеп, я думал найти его у ног статуи, на которую смотрел, но его не было. Тогда я оглянулся.

Справа от дверей фонарь графа горел на аналое, ярко освещая треугольник. Кругом было темно. Вглядевшись в треугольник, я понял, что это головная сторона крышки большого мраморного гроба. Вглядевшись в темноту, я заметил его и, кажется, вздрогнул от ужаса, взглянув на это лицо. Он смотрел широко раскрытыми, но страшно впалыми глазами на фонарь. Руки дрожали, слегка опираясь на гроб. Потом он провел ими по лбу, схватился за голову, точно вспомнив что-то. Какая-то мысль пронеслась в его безумных глазах. Скорбная складка рта стала вдруг властной и решительно сдвинулись брови. Он схватился за кант гробовой крышки и силился поднять ее. Я видел, как страшно напрягалось его тело, белые зубы вонзились в губу и кровь стекала по подбородку…

Только тогда я заметил старую графиню (не знаю, была ли она возле нас раньше). Графиня бросилась к нему и с криком «Витя, что ты делаешь?» схватила за руки, но не могла помешать. Движимый не знаю каким побуждением, вместо того, чтобы следовать ее примеру, я вдруг неожиданно для самого себя сам схватился за кант гробовой крышки, напрягая силы, чтобы поднять ее. Тогда тяжелая крышка стала медленно подыматься и вскоре тяжело рухнула на огромный черный стол. Вслед за падением раздался оглушительный грозовой удар, подавленный вскрик графини и тут, в присутствии слуг, толпившихся у стены склепа, произошло самое ужасное.

Как только была свалена гробовая крышка, обезумевший граф закричал потрясающим истерическим и вместе с тем сильным голосом, походившим на сплошной страшный стон:

— Люди!.. Мама!.. Вот та женщина, которую я замучил!..

С этими словами безумец опустил руки в гроб таким образом, точно хотел поднять покойницу. Когда он поднял их над гробом, отступая на шаг, что-то серое повисло на его руках. Это были ужасные остатки савана и платья; кажется, был шелк и ленты. Обрывая эти серые истлевшие лохмотья, какая-то тяжелая кость вместе с трупным порошком упала на мраморный пол склепа.

Крик ужаса вырвался у присутствовавших. Графиня, сраженная этой сценой, упала на колени перед аналоем. Я невольно отступил на шаг в оцепенении. Граф с приподнятыми руками точно вырастал над нами.

— Смотрите, вот она!.. Это я сделал… я! — кричал он, обводя всех сверкающим взглядом.

Кости, обрывая липкие, как паутина, лохмотья, падали на пол и трупная зола отвратительным порошком разлеталась в воздухе, а граф, вытягивая палец к мраморной статуе, уже задыхаясь, кричал:

— Вот какой она была, и вот что я с ней сделал!.. Это я!.. Я!.. — протянул он, и этот звук перешел в потрясающий хохот трагического безумия.

В этот момент, опомнившись, я схватил его за руки, но они, как железные, не опускались, пока он хохотал.

Внезапно смех оборвался, и граф упал навзничь с вытянутыми руками, опрокидывая на себя свою страшную ношу и почти увлекая меня своим падением.

Графиня бросилась к нам со слугами и имела мужество срывать с лица и одежд сына страшные остатки липнувшей, как паутина, ткани.

Мы перенесли графа в глубочайшем обмороке в комнату матери, где мне пришлось приложить немало усилий, чтобы привести его в чувство. Первое время положение было таково, что ни на минуту я не мог отойти от него. Оно осложнялось еще тем, что в одной из отдаленных комнат, где временно поместили Леночку, она билась в жесточайшем истерическом припадке. Это отвлекало графиню и затрудняло помощь в беспрестанной смене приемов и лекарств, какие приходилось применять.

Когда истерическое состояние молодой женщины улеглось, я дал ей сонные порошки, но подействовали ли они, не знаю.

Была уже глубокая ночь, когда граф пришел в себя при медленном пульсе и повышенной температуре. Положение оставалось очень тревожным. Что удивляло и пугало меня особенно — это шумы, указывавшие на глубокие органические пороки сердца. Это казалось мне необычайным, ибо несколько дней тому назад я мог уловить только слабость, теперь же за несколько часов совершилась разрушительна я работа многих лет. Не зная, как будет протекать ночь, имея в виду сомнительное состояние Леночки и тревожась сердечными явлениями графа, я ощущал знакомую врачам в этих случаях потребность в присутствии товарища по профессии, а потому послал за Каганским. Дождя не было, но висели тучи, и бесшумно сверкало в воздухе.

Был час ночи. Часам к трем утра Каганский мог явиться, кроме того, к этому же времени должен был приехать и брат графини.

В обморочном состоянии лицо больного было спокойно. Как только граф очнулся, брови его сейчас же сдвинулись и выражение обычной усталости и озабоченности появилось на лице.

— Почему я здесь? — спросил он. Голос был слаб. Графиня отвечала.

— Перенесите меня в Мраморную комнату, — потребовал больной.

Графиня пробовала мягко протестовать.

— Ты должна это сделать, мамочка, — возразил он тоном убежденности, не допускавшей противоречия.

Желание больного пришлось исполнить, а также зажечь фантастическое освещение лампад.

В Мраморной комнате граф некоторое время лежал молча; лицо его стало принимать выражение особого спокойствия, а глаза, упиравшиеся в мраморную стенку, смотрели, казалось, куда-то очень далеко.

— Мамочка, — раздался его сильно ослабевший голос.

Он долго всматривался в склоненное лицо матери, казалось, с трудом отрывая внимание от своего внутреннего мира, потом взор его выразил глубокую нежность к ней; больной поднял руку и перекрестил ее седую голову. Голова эта склонилась ниже, обычное самообладание изменило графине и несколько слезинок упали на грудь сына.

— Поцелуй Леночку, мама, — тихо и серьезно сказал граф, — и исполни одну мою просьбу.

На вопрос графини он объяснил.

— Ты должна теперь уйти, мама, и оставить меня с доктором, пока я не позову тебя. Ты даешь мне слово, что не придешь раньше? — добавил он, заметив по молчанию матери ее колебание.

— Даю, — твердо ответила графиня и, поцеловав сына, удалилась.

Следуя за ней в коридор, я знал, что с ее стороны будет поставлен тот вопрос, на который так тяжело отвечать врачам. Состояние графа внушало мне сильные опасения как несоответствием пульса и температуры, так и особенным спокойствием лица и некоторыми другими признаками, доступными привычной наблюдательности врача.