Елизавета Магнусгофская - Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I]

Он был совсем не так страшно ревнив, и эта грубая сцена была для меня новостью… Я так любила его, так слепо верила ему, что не могла и подумать, что все это — комедия, предлог, чтобы отделаться от меня…

Как это ни чудовищно, но это оказалось правдой… Он не любил меня больше — у него была другая… Я все еще не верила, смеялась над своими подозрениями, и когда раза два встретила его с той женщиной, поверила его словам, что это случай. Я внимательно разглядела ее. Но зеркало говорило мне, что я гораздо лучше…

Вчера вечером мне предстояла трудная работа. Я только что разучила три новых номера и должна была впервые продемонстрировать перед публикой.

Выйдя на арену, приветствуемая аплодисментами, я, по привычке, искала глазами его. Но его не было в ложе. А между тем, я чувствовала, что Франсуа тут, понимаете: чувствовала. Я заметила его, когда мне спустили канат. Он сидел в ложе фабриканта Г. и опять с той дамой. И теперь я узнала, кто она — это была дочь фабриканта. Узнала — и поняла все!

Единственная дочь миллионера-фабриканта — и бедная цирковая артистка с сомнительными родственными связями…

Я не могла сохранить в тот вечер хладнокровия и выдержки, столь необходимых в нашем ремесле. В самые опасные моменты, когда все мысли должны были быть сосредоточены на одном — я искала глазами Франсуа… У меня прекрасное зрение: оттуда, из-под потолка, я заметила, как нагнулся он к своей соседке и поднес ее руку к своим губам. Я не знаю, что это было: оступилась я или не хотела удержаться… Все потемнело у меня в глазах. Я закричала… А потом какие-то крылья подхватили меня и понесли вниз…

Я умираю, Давид, и это хорошо… Он заходил сегодня утром. Сидел всего каких-нибудь пять минут… Я же знаю — он не любит больных и вид больниц ему неприятен… А я ведь умираю из-за него… Ну, пусть они будут счастливы…

Я не мог скрыть своих слез. А она грустно улыбалась и говорила:

— Не плачьте, Давид, не надо.

Наутро она умерла…

Вот и все… Я спрятал браслет. Выставить его в витрине теперь казалось мне профанацией…

Вы хотите купить его… Что же, я продам, возьмите его в свою коллекцию — там он не принесет больше зла никому… Но послушайтесь старого Давида: никогда не дарите его той, кого любите!

Давид замолчал. Как сейчас, вижу его худую, слегка нагнувшуюся фигуру с седыми длинными волосами, делавшими его похожим на ветхозаветного патриарха. Косой луч солнца оставил длинную светлую полосу на его сморщенном лице, играл на рубине браслета, казавшемся каплей крови…

Пробило шесть часов. Я вскочил. Мне предстояло в шесть деловое свидание. Я сунул браслет в карман, дал Давиду чек на нужную сумму и поспешил к выходу. В девять часов я был зван в скучнейший семейный дом, но отказаться было нельзя… Выходя из ресторана, где у меня была деловая встреча, я взглянул на часы. Было восемь. Ехать домой переодеваться не было надобности — я был уже одет. Решил заехать на часок к Лолотт. Она встретила меня как-то надуто.

— Я целый день ждала от тебя цветов! Теперь уже вечер… Но ты приехал сам! Ну, что же ты привез своей маленькой Лолотт?

Боже, как я мог забыть! День ее рождения! Она смотрит на меня своими большими наивными глазами, ожидая сюрприза… Я чувствовал себя крайне глупо. И вдруг меня осенило: браслет!

Было немножко жалко, сознаюсь, расставаться с редкой ценной вещицей, но огорчить Лолотт я не мог! Надо было видеть эту детскую радость, эти крики восхищения, эти благодарные поцелуи!

Впрочем, застегивая браслет на худенькой, полудетской ручке, вспомнил слова Давида:

— Не дарите его той, которую любите!

Я никогда не был суеверен. И притом — Лолотт была очень милым ребенком, прелестной игрушкой, но любить? — Я никогда не считал эти отношения любовью…

Оставив Лолотт радоваться щедрому подарку, я поехал в гости. На этот раз, впрочем, был исключительный случай: вместо десятка обычных старых дам было довольно молодежи, интересные барышни. Одна из них особенно заинтересовала меня — да и кого она не заинтересует! Она была очень красива, держалась непринужденно, но с большим достоинством и как-то выделялась среди остальных, разряженных и пустых хохотушек. Не помню, как разговорился я с ней и каким образом перешли мы с ней на такие серьезные темы. Меня поражал ее ум, ее здравые суждения. До сих пор я смотрел на женщин, как на красивую игрушку, слегка свысока. В Клэр я увидел нечто совсем новое.

Наше сближение пошло очень быстро. Судьба сталкивала нас всюду. Клэр охотно разговаривала со мною, интересовалась мною, как человеком, — но и только. Я же был безумно влюблен.

Смелый, даже подчас нахальный с женщинами — перед Клэр я робел и долго не мог сказать решительного слова.

Наконец, Клэр стала моей невестой… Но Лолотт? — Надо же было порвать с нею. Долго откладывал я неприятное объяснение и отправился к ней за три дня до свадьбы. Говорил много красивых слов — как говорим мы, мужчины, всегда в подобных случаях, которым не верил ни я сам, ни она. Потом поцеловал ее заплаканные глазки, положил на туалетный столик между баночками и флакончиками чек на солидную сумму и ушел, считая себя освобожденным.

На другой день товарищи подбили меня справить мальчишник. Было шумно, весело, пьяно. В самый разгар веселья раздался звонок. Я отворил дверь сам и был очень удивлен, увидав Лолотт.

— Зачем ты? — вырвалось у меня. — Я пригласил бы тебя войти, но там много твоих знакомых… не знаю, будет ли тебе приятно встретиться с ними.

— Я только на минутку, — ответила Лолотт, глотая слезы, — хочу вернуть тебе это, — и она протянула мне футляр. — Не хочу носить его, — крикнула она капризно, — он принес мне несчастье. С того самого дня, как я надела его, ты изменился.

Она заплакала, бросила футляр на стул — я медлил брать его — и ушла.

Одну минутку я простоял еще в передней, потом сунул футляр в карман и пошел к товарищам. На полу лежало что-то белое. Нагнулся, поднял. Это был мой вчерашний чек, выпавший из футляра.

Любила ли меня когда-нибудь Клэр? — Не знаю. Первые медовые месяцы я был очень счастлив. Не говорю: мы были счастливы, потому что не думаю, чтобы такие натуры, как Клэр, могли когда-нибудь чувствовать себя вполне счастливыми. Я безумно любил ее. Она как будто тоже была ко мне привязана — но душа ее все же оставалась от меня полузакрытой. От этого и была между нами вечная недоговоренность, какая-то легкая тучка.

Она позволяла себя любить, а я, как нищий, довольствовался теми крохами, которые она мне бросала. Я был рабом, она — моей повелительницей.

Прошли два года. Первый мы почти целиком провели заграницей — в Италии, Лондоне. Потом вернулись в Париж.

Не знаю, как наткнулась жена на злосчастный браслет, но однажды я увидел его у нее на руке.