Николай Гоголь - Полное собрание сочинений и писем в семнадцати томах. Том III. Повести. Том IV. Комедии

Ранее, в статье «Скульптура, живопись и музыка» (1834), Гоголь, размышляя о засилье «прихотей и наслаждений, над выдумками которых ломает голову наш XIX век», писал: «Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей и — бросились в музыку». Заметим себе эти строки как еще одну возможность проникнуть в характер музыкальных интересов Хлестакова, в частности, его увлечения упоминаемыми им в сцене вранья, наряду с «Робертом-Дьяволом», «Сумбекой» (балет А. Блаша), «Фенеллой» (опера 3. Обера) и «Нормой» (опера В. Беллини). Увлечение это, как увидим, чрезвычайно далеко от безусловного одобрения его автором «Ревизора».

В самом искусстве Гоголь устанавливает точно выверенную духовную иерархию, своего рода «лествицу» восхождения. Музыка, отмечает он в той же статье, «могущественней и восторженней под бесконечными, темными сводами катедраля, где тысячи поверженных на колени молельщиков стремит она в одно согласное движение». По свидетельству А. О. Смирновой, Гоголь «очень любил» концерты, «но только духовную музыку и ходил к певчим» ( Смирнова-Россет Л. О. Дневник. Воспоминания. С. 60). «Пост в Петербурге есть праздник музыкантов… — замечал он в «Петербургских записках 1836 года» (Великим постом, о котором пишет здесь Гоголь, разрешались главным образом духовные концерты; упоминаемые же в «Ревизоре» оперы в это время не ставились). — Когда согласный ропот четырехсот звуков раздается под дрожащими сводами, тогда, мне кажется, самая мелкая душа слушателя должна вздрогнуть необыкновенным содроганьем».

Вне же духовного направления музыка и искусство в целом не способны, по убеждению Гоголя, противостоять рассеивающему влиянию ремесленной цивилизации и могут также выступать в ряду обольщений и пустой разорительной роскоши. Эти мысли позволяют довольно точно установить, в соответствии с гоголевской оценкой, степень положительного и отрицательного в меломании Хлестакова.

Так, если петербургская публика, по словам Гоголя, была «права», когда в 1830-х годах оставила безобразную мелодраму и пустой подражательный водевиль — и предпочла им оперу и балет, то последние обладают еще весьма относительной ценностью. «Балет и опера — царь и царица петербургского театра, — писал он в пору создания и первой постановки «Ревизора». — Они явились блестящее, шумнее, восторженнее прежних годов… Люди такие, которых никто не подозревал в музыкальном образе мыслей, сидят неотлучно в… «Роберте», «Норме», «Фенелле»… До сих пор не прошел тот энтузиазм, с каким бросился весь Петербург на живую, яркую музыку «Фенеллы», на дикую, проникнутую адским наслаждением музыку «Роберта»… и упоенные зрители позабыли… что есть род зрелищ… более возвышенный, более отвечающий глубоко обработанному вкусу… что существует величавая трагедия, вдыхающая невольно высокие ощущения в согласные сердца… что есть комедия — верный список общества, движущегося перед нами, комедия строго обдуманная…» Позднее, в статье «О театре…», Гоголь добавлял: «Театр и театр— две разные вещи… Отделите… собственно называемый высший театр от всяких балетных скаканий, водевилей, мелодрам и тех мишурно-великолепных зрелищ для глаз, угождающих разврату вкуса или разврату сердца… Частое повторение высокодраматических сочинений… заставит нечувствительно характеры более устоиваться в самих себе, тогда как наводнение пустых и легких пьес, начиная с водевилей и недодуманных драм до блестящих балетов и даже опер, их только разбрасывает, рассеивает…» В записной книжке 1845–1846 годов он отмечал: «50 раз должно ездить на одну и ту же пиэсу. Музыку чем слышишь более, тем глубже входишь в нее. Картина, чем более в нее вглядываешься, тем хочется более глядеть, и с этим никто не спорит, хотя редко понимает. А слово, высшее всего, считается ничтожным».

Прямо заставляет вспомнить о святоотеческом «трезвении ума» определение Гоголем в «Переписке с друзьями» главной сути русской поэзии, возвышающейся в своих лучших созданиях над модными «очарованьями» и «разочарованьями»: «Вновь повторяю… в лиризме наших поэтов есть… что-то близкое к библейскому, — то высшее состояние… которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости». Гоголь объяснял этот «возлет» и «трезвость» тем, что «наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосно-веньи с верховным источником лиризма — Богом…».

«.. Новизна изобретена теми, кто скучает…» — замечал Гоголь в письме к М. П. Балабиной от 15 марта (н. ст.) 1838 года из Рима. И продолжал: «…Но вы же знаете сами, что никто не может соскучиться в Риме, кроме тех, у кого душа холодна, как у жителей Петербурга, в особенности у его чиновников…» К этому гоголевскому пониманию скуки как источника стремления к новизне — и новизне подчас прямо «антихристовой» (по выражению Гоголя в письме к М. П. Погодину от 1 февраля 1833 года о петровских преобразованиях в России) — можно привести еще одно косвенное свидетельство Ап. Григорьева — из его поэмы «Встреча» (1846):

( Григорьев А. А. Одиссея последнего романтика: Поэмы. Стихотворения. Драма. Проза. Письма. Воспоминания об Аполлоне Григорьеве. М., 1988. С. 48.)

Образ «цивилизованного» Петербурга также вызывает у Гоголя пророческие ассоциации с Вавилоном (см.: Смирнова Е. А. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987. С. 70–72) — городом роскоши, торговли и блуда, и будущее европейской цивилизации видится ему в свете прямо апокалиптическом — так, как это предсказано о судьбе Вавилона в Откровении св. Иоанна Богослова.

Трагизм Гоголя заключался, однако, в том, что как глубокий религиозный мыслитель он почти не был понят своими современниками, а его художественное творчество было истолковано превратно. Только немногим, за исключением ближайших друзей, М. П. Погодина, С. П. Шевырева, С. Т. Аксакова, В. А. Жуковского и некоторых других, было очевидно пророческое призвание Гоголя. Как вспоминал бывший студент Московской духовной академии протоиерей С. С. Модестов, «о Гоголе даже на классе Священного Писания читал лекции известный архимандрит Феодор Бухарев, причислявший Гоголя чуть не к пророкам-обличителям, вроде Иеремии, плакавшего о пороках людских» (Из воспоминаний протоиерея С. С. Модестова // У Троицы в Академии. 1814–1914. Юбилейный сборник исторических материалов. М., 1914. С. 121). В. А. Жуковский 19 апреля (н. ст.) 1845 года, в письме к графу А. Ф. Орлову, говоря о Гоголе как об «одном из самых оригинальных русских писателей», замечал: «Прибавлю еще одно: Гоголь и по характеру и по своей жизни человек самый чистый, а по своим правилам враг всякого буйства: он вполне христианин. За все это я ручаюсь» ( ГАРФ . Ф. 109. Оп. 72. 2-я эксп. № 130. Л. 5; опубл., с неточностями: Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. По подлинным делам Третьего отделения Собств. Е. И. Величества Канцелярии. 2-е изд. СПб., 1909. С. 170). Для большинства, однако, эта сторона Гоголя осталась закрытой, и даже его попытка заявить о себе «Перепиской с друзьями» как о художнике-христианине была встречена враждебно.