Николай Лесков - Святой остаток

Вас, может быть, удивляет мое скорое обращение? Но… но я сам уже понимал, что в деле устроения человеческого счастья мысль – банкрот. Она только выдумывала железные дороги и пароходы, телефоны и телеграфы, открывала ненужные планеты, хотела даже найти способ продлить человеческую жизнь, но счастья не давала. Счастья не давала! – повторил с раздражением профессор, будто кто опровергал его в этом. – Не давала счастья! Я до последнего момента служитель этой мысли, и я говорю вам: мысль и счастье – две независимые, почти противоположные величины. Я согласен с вами, что человек мысли живет призраками. Он верит в идеалы! Верит потому, что если уж и счастья не иметь и не верить, – это ужасно, это смерть… Человек мысли верит. Верит, что идеал – что-то великое и прекрасное… Только не знает он, что жизнь претит от этих идеалов. Не знает он, что этот идеал только в теории хорош, а на практике он никак не проходит в жизнь. Сделайте логический вывод отсюда и получите: жизнь – сама по себе, идеал, мысль – сами по себе. Между ними нет ничего общего. Следовательно, эти призраки мысли нужно оставить, нужно покопаться в действительности, в жизни – там найти нужного и выполнимого для человечества. Необходимо помнить, что человеческая мысль идет в одном направлении, а жизнь – в другом, независимом. Я сам испытал это. Я думал одно, а все мое существо хотело и искало другого. Меня здесь зовут «профессором». Да, я был им. Двадцать лет тому назад это было. Был профессором чистой математики. И несмотря на чистую математику, меня в конце концов жизнь так приперла, что я принужден был сознаться в своем полном бессилии совладать с жизнью… Я уехал сюда, в глушь, и здесь старался найти то, что мне было нужно… И вот – нашел…

Утренняя заря горела на небе, когда отец Георгий уходил от профессора. Старый профессор провожал его до самого дома…

Одной из важнейших сторон своего служения отец Георгий считал проповедничество. Когда он был еще семинаристом, будущее пастырское служение представлялось ему в таком виде: он – на высоком амвоне, около которого толпятся люди. У всех на лицах написано искание, бессилие, страдание, и все протягивают к нему руки: помогите! И он стоит, стоит дни и ночи, и кротко говорит бедным людям о счастье…

Крестьянам нравились проповеди отца Георгия. Батюшка сам заметил, что при выходе его на амвон для проповедования как-то особенно быстро и благоговейно умолкал стоявший в церкви легкий шум. Все слушали напряженно, и только иногда в толпе прорывался сдерживаемый умиленный вздох:

– Ох, Господи!..

После пожара на татарских плантациях интерес к проповеди значительно увеличился. Отец Георгий часто видел в своей церкви крестьян из других хуторов, из других приходов. Раз, под воскресенье, после всенощной, к нему подошел незнакомый мужик, прилично одетый.

– Батюшка! – обратился он к отцу Георгию. – Позвольте вас спросить: будет завтра проповедь у вас или нет? А то мамаша наша сильно охотилась послушать вашего слова… А она старая, только до своей церкви добирается. А сюда бы мы ее ночкой предоставили потихоньку…

– А вы откуда?

– С Подпешенского хутора мы. Двадцать верст отсюда. Отца Николая мы прихожане…

– Буду, буду говорить. Приезжайте!..

Церковь была небольшая, и не все желающие послушать батюшку помещались в ней. Отец Георгий начал устраивать вечерами у себя в доме беседы. Приходило на беседы много народа. Все заметно старались не шуметь и вести себя как можно приличнее. Словно все понимали, что батюшка этими беседами делает для них слишком многое. Они совестились немного, проникались глубокой благодарностью, и было ясно, что, скажи батюшка слово, и все пойдут, куда он хочет, и сделают, что он пожелает.

После беседы отец Георгий сильно утомлялся. Матушка замечала это и просила отца Георгия давать себе небольшой отдых. Батюшка ласково улыбался и обычно отвечал:

– Знаю, что много работать приходится. Да нужно работать, нужно говорить… Все надо рассказать. Они ведь ничего не знают, а кто расскажет им?..

Кончалось лето. На хуторе уже сходили «на воду» и набрали из-под креста святой воды, освятили яблоки на Преображенье, разговелись на день Успенья. В воздухе пахло холодком, листья без причины осыпались на землю, по утрам вода в хуторской речке была холодная и темноватая, словно с тонами недалекой осени. Дали были широкие, просторные, как весной. На хуторе уродилось много плодов: их собирали на садах в золотистые ручьи и потом отвозили на станцию. На гумнах слышались удары цепов и пахло свежей соломой…

В один из влажных августовских вечеров отец Георгий гулял с матушкой около своего дома. В последнее время им редко приходилось оставаться одним: очень часто бывал «профессор», заходил Измаил, решившийся принять христианство, являлись по различным делам крестьяне. И все нужно было говорить, говорить, говорить от утра до вечера, и часто в голове мелькала какая-нибудь новая мысль, и отец Георгий не успевал делиться ею с женой… Так и теперь у отца Георгия была какая-то новая мысль. Он ходил задумчивый, и матушка видела, что у него есть на душе что-то особенное. Но она не спрашивала его, потому что знала, что он ничего не скрывает от нее.

И, действительно, когда они сели отдохнуть на скамейке, около ворот, отец Георгий сказал:

– Нина!

– Что? – отозвалась матушка.

– Знаешь, что прекрасное – коротко?.. Знаешь, что свеча, если огонь на ней велик, горит скоро?

– Знаю.

– И понимаешь, к чему я говорю?.. Нужно быть готовым ко всему, Ниночка!

– Мы уже говорили с тобой об этом. Изменять не нужно!

– Спасибо, милая… Эх, Нина, Нина, цены ты себе не знаешь!..

И неведомая нежность объяла обоих. Словно проснулась далекая молодая любовь, которая была там, вдали, на золотистых песчаных горах, летними тихими вечерами. И потянуло к той далекой поре. Матушка вспоминала Липиги, старую мельницу, брата, сестру, белый монастырь на горах… Счастливая пора! Пора молодости, первых порывов, вдохновения… Теперь идет сама жизнь – суровая, великая. Они уже не новички в ней. Они уже горят. И знают они, что всякому горенью бывает конец: чем больше огонь, тем скорее конец… Ну что же: они не свернут с дороги!..

Отец Георгий никогда не требовал платы за требы. И крестьяне сами совестились давать что-нибудь в руки самого батюшки. В их глазах батюшка был выше этой платы. За него, если бы это было нужно, они отдали бы свою жизнь… Но они платили своему батюшке, платили хлебом, овощами, холстиной, принося все это на батюшкин двор. Обычно выходила к ним матушка и конфузилась:

– Милые! Зачем так много!..

– Сама ты у нас милая, матушка! Сделай милость, прими за его и свои труды!..