Борис Зайцев - Том 2. Улица святого Николая

– Почему это ваш сосед такой чудной?

Панурин прищурился и свистнул.

– Как по-вашему, стоит нам с Мамашей оживлять местность?

Панурин доел кокиль из ершей, налил себе и Кате рейнвейну в зеленые бокальчики.

– Отчего же не стоит? Будут хо-орошие барышни в соседстве.

Кате стало совсем весело, она перестала стесняться Панурина. Она взглянула на его колени и засмеялась:

– Почему на вас такие смешные чулки, и огромные ботинки?

Панурин со смущением взглянул на свои ноги.

– Это костюм немецкого пешехо-да. Хотя, в сущности, я мало подхожу.

Катя улыбнулась.

– А я половину дороги с курсов всегда пешком.

Узнав, что она на филологическом, Панурин еще раз чокнулся с ней.

– Ко-оллеги, значит. Если б не был так ленив, может, ученым бы был, читал бы лекции. Барышни бы мне цветочков подносили.

Катя взглянула на него. Он, кажется, философ?

– Та-ак себе, ни то ни се, всего по-немногу. Кое-что ра-аботаю, правда.

Между тем в европейском ресторанчике становилось похоже на Россию. Компания студентов заказала чашу пива, и ее пустили вкруговую. Все орали, что-то доказывали, но неизвестно было, для чего это делается.

За другим столиком, сидя, заснул служащий в контроле. Два товарища его поссорились из-за того, что один хотел его будить, а другой не позволял. «Мой товарищ устал, – кричал он, – я не разрешаю его беспокоить».

Бобка тоже был в воинственном настроении, и порывался грозить врагам; близились всеобщие скандалы. Мать сочла нужным начать отступление.

Колгушин радовался, что счет невелик. Он покручивал усики.

– Итак, – он осклабился и пожимал Матери на прощанье руку, – буду ждать вас к себе. Может быть, вам и понравится.

Садясь на извозчика, Бобка бешено шепнул Матери:

– Если там что заведешь… смотри!

Мать вздохнула.

– Дурак ты, дурак, Бобка! Какой дурак!

Перебираться, не посмотрев, Мать не решилась. Она выбрала день, свободный от дежурства, и съездила к Колгушину. К вечеру вернулась в свои меблированные комнаты, у Курского вокзала. Вместе с Катей они снимали порядочный номер, с обычной красной мебелью.

Мать спала на большой кровати, за перегородкой. Катя, как маленькая, на диванчике. Их жилой дух состоял в полочке книг, где стояли Катины учебники, старый курс десмургии, висело несколько открыток – писатели, актеры; две-три желтеньких книжки «Универсальной библиотеки» и фотография Толстого, босиком.

– Как тебе показалось? – спросила Катя, когда Мать вошла.

Мать имела довольный вид.

– Сам этот Колгушин… – Мать захохотала. – И-го-го…

Она заржала и попробовала представить, как жеребец подымается на дыбы…

– Ужасно смешной? – Лицо Кати сморщилось от улыбки.

– Так и пышет из ноздрей у него огонь!

Катя обняла Мать сзади, повалила на кровать и защекотала.

– Прямо дурища, дурища, – пыхтела Мать. – Я тебя высечь могу, щенка.

И, оправившись, вывернувшись из-под Кати, Мать взяла ее в охапку и стала носить по комнате, как ребенка. Потом положила на стол, спиной вверх, навалилась на нее и нашлепала.

– Девушка должна честная быть, тихая, послушная, как стеклышко.

Катя хохотала и пищала.

– Мамаша тебя учит быть честной, а ты только о молодчиках думаешь!

Когда экзекуция кончилась и Катя сидя поправляла юбку, она изрекла:

– Во-первых, у тебя у самой муж гражданский. А я, к сожалению, действительно, как стеклышко. Нечем меня упрекнуть.

Мать сделала на нее свирепые глаза.

– У-у, щенок!

Затем успокоилась, налила себе чаю и спросила, не заходил ли без нее Бобка. Катя высунула ей язык, спокойно, длинно, и поиграла его кончиком.

Взяв чашку чаю, а в другую руку книжечку «Универсальной библиотеки», Катя уселась на подоконник. Окна выходили во двор, и отсюда были видны пути Курской дороги, составы поездов, паровозов. Вдали – стены и высокая колокольня Андрониева монастыря, а за ним очень далекое, бледно-золотистое вечернее небо. Свистели паровозы. Подходил дачный поезд Нижегородской дороги; блестели рельсы; и внимание разбегалось в этой непрерывной жизни, в зрелище вечного движения, неизвестно откуда и куда. Катя не смогла читать Банга, которого любила, и стала глядеть на поезда. «Если все так печально в жизни, как он описывает, то неужели и со мной будет так? Нет, невозможно». Глубина светлого неба, голуби, летевшие к складу, блеск Андрониевских крестов и дымок поезда, уносившегося, быть может, в Крым, к морю, все было так прелестно…

Катя потянулась, улыбнулась, что-то смутно в ней, но мучительно сладко сказало «да», и на глазах выступили слезы.

Потом она вслух засмеялась, высунула из окна русую голову и заболтала ногами. Если бы не боязнь Мамаши – возможности новой экзекуции, – она закричала бы «ку-ка-реку».

Но тут постучали, и вошел Бобка. Катя обернулась, сделала недовольное лицо. «Теперь меня ушлют!» Она предвидела, что у Бобки с Матерью будут разговоры; в таких случаях Мать нередко давала ей денег на трамвай, говорила: «Съезди в Петровский парк! Нынче погода отличная!»

Но сегодня Катю не услали. Правда, Бобка был несколько угрюм, но это зависело от того, что вчера он неожиданно проигрался в железную дорогу, хотя по своим соображениям должен был выиграть. Ему не хотелось рассказывать об этом Матери: она укорила бы его. Разумеется, было изрядно выпито.

– Что у тебя голос будто хриповат? – спросила Мать, сдерживая смешок.

Бобка погладил себя по шее.

– Вчера из Коммерческого суда ехал, надуло… Ведь я еще тогда заметил.

– Вот именно, – Мать была серьезна, – надуло; и холода какие!

– Ничего нет смешного! А ветер? Я же вообще склонен к простудам.

Мать смеялась открыто.

– Ну, и к водочке очень склонен.

Но Бобка вошел в азарт и стал доказывать, что простудиться легче всего именно в жару. Удивительно только, что Мать, да и Катя, хотя она курсистка, не знают таких простых вещей. А это может и ребенок понять.

Кате стало скучно от его разглагольствований.

– Не можешь ли ты мне дать двугривенный? Я в Сокольники съезжу.

– Двугривенный… – Бобка растерялся. – Конечно, могу.

Он полез в кошелек, где после вчерашнего боя осталось всего три таких монеты. С внутренним вздохом он отдал одну Кате.

– Я должен свозить тебя на автомобиле за город, – заметил он значительно. – Сегодня не могу, нездоровится… но как-нибудь, в другой раз.

Он взял свою панаму с красной лентой и погладил ее.

– Разумеется, когда вы вернетесь с этой… как там? Вы ведь на дачу собрались?

Катя прикалывала вуалетку к шляпе.

– В сущности, пока ты соберешься меня катать на автомобиле, мы сто раз из деревни вернемся.

Бобка поглядел на Мать.

– Я вообще не понимаю, что она нашла в этом Колгушине. Просто помещик, ничего из себя не представляет.