Борис Зайцев - Том 2. Улица святого Николая

Панурин встал несколько смущенно и поздоровался.

– Как вся-кая игра, – и игра в блошки требует практики. Иначе получится нера-венство сил.

– Играйте, играйте, – ответила Мать. – Дай вам Бог удачи. Дело полезное.

– Вот так и считают обычно, что раз занимаешься какими-нибудь книжками, то нельзя ни-ичего другого делать. А я, например, мало знаю деревню, мне и верхом хо-очется покататься, и в теннис поиграть.

Мать села за самовар. Катя осмотрелась.

Из вежливости Панурин прекратил упражнения, но видно было, что ему хочется все же сразиться. Кате скоро прискучили излияния Колгушина. Она обернулась к Константину Сергеичу:

– Хотите со мной тренироваться?

– Охотно. И ве-есьма желал бы, чтобы для вас это обратилось в разгром.

Катя пожала плечами.

– Там посмотрим.

Бой открылся. Панурин вступил в дело серьезно. Но, видимо, судьба, так часто награждающая тех, кто мало ищет ее благ, была против него. Катя играла равнодушно, он горячился. И был разбит.

– В высшей степени не ве-зет. – Он поправлял вспотевшие волосы. – До по-следней степени.

– Это, Константин Сергеич, происходит оттого, да, что вы слишком увлекаетесь, – утешал Колгушин. – Например, у меня есть один служащий, Машечкин, очень нервный человек. Он вроде приказчика. Весьма обидчивый. Однажды он проходит мимо пруда, а там, да, кухарка купалась. Представьте, она выскакивает, в чем была, и к нему. А он уже в летах. И он так оскорбился, что прямо ко мне – за расчетом. Не могу, говорит, выносить такого безобразия, чтобы на меня, простите, из пруда женщины бросались.

Панурин дернулся бровями и несколько смутился.

– Че-ем же я похож на ва-ашего Машечкина? – плохо что-то понимаю.

Мать захохотала.

– Вы это к чему рассказали про кухарку?

Колгушин сконфузился. Ему опять показалось, не сморозил ли он чего-нибудь.

– Нет, я исключительно потому, что пылкость… Константин Сергеич горячится в игре.

– Это уж вы… не так, чтобы очень удачно, – фыркнула Мать. – Разве он на вашего Машечкина похож?

Панурин вздохнул.

– Я совсем не горячий человек. Вот спортом стал интересоваться. Но, видимо, я неудачник. Je suis fort bete [20], – пробормотал он, улыбнувшись.

Чтобы все это кончить, Катя попросила Колгушина показать им усадьбу. Он охотно ухватился за это.

– Правду говоря, у меня замечательного ничего в деревне нет. Простое русское хозяйство, да. Но возможно, что вам, как жительницам столиц, небезынтересно будет взглянуть. Но без всяких особенностей. Предупреждаю.

Обычно приезжим показывают конюшни, телят, водят мимо риг, в лучшем случае хвастают огородами и молочным хозяйством, или жнеей, у которой через несколько дней что-нибудь непременно сломается. На приезжих брешут собаки. Хозяин, чтобы демонстрировать вежливость, принимает энергичные меры: запустит в какого-нибудь Полкана камнем, вытянет сучку арапником, при этом назовет его: арапельник. Говорится в таких случаях о кормовых травах, о хозяйстве какого-нибудь очень богатого соседа, у которого управляющий остзеец, коровы дают ушаты молока, урожай ржи – сам-двадцать и в оранжереях ананасы. Если лето жаркое, аграрий жалуется на засуху. Если мокрое, то говорит, что плоха уборка.

Приблизительно так было и тут. Но Катя несколько слукавила. Вызвав на прогулку, сама она держалась с Константином Сергеичем, а Мать впереди шла с Колгушиным. Катя мало видела еще людей, и ей было любопытно посмотреть человека, отчасти ученого, занятого возвышенными мыслями. Ей хотелось втянуть его в какой-нибудь серьезный разговор. Не без робости она спрашивала, как он жил за границей, много ли работает, что именно пишет. Но он отнесся к разговору о себе вяло. Казалось – все это для него пустяки.

– Да, пи-шу книжечку одну. О ро-омантизме. Там, о немецком.

Возвращаясь, проходили мимо пруда. Уже стемнело, и в воде были видны звезды. Панурин предложил Кате руку.

– Вот это все… пруд и звезды – в духе тех людей, романтиков. – Помолчав, он прибавил: – Они хороши были тем, что очень ве-ерили. Но им надо было моло-дыми умирать.

Катя мало знала о романтиках. Она спросила несмело:

– Почему молодыми?

Панурин ответил:

– Чтобы не знать на-ад-ломленности.

Катя вздохнула. Колгушин, шедший с Матерью впереди, остановился перед прудом.

– Да, поэтичный прудок. А я иногда думаю: если бы плотника была повыше, то хорошо бы тут устроить мельницу. Красота красотой, но и от денежек не следует отказываться.

Мать взяла Катю под руку.

– Прямо вы с Константином Сергеичем – Фауст и Маргарита.

Катя слегка засмеялась.

– Подумаешь, действительно!

– А мы с Колгушиным – Марта и Мефистофель.

– Мефистофель, – Колгушин оживился. – Так. Это черт Я знаю. В «Искрах» видел Шаляпина в роли этого черта. Так, по-вашему, я на него похож? Он очень горбоносый был представлен, и черный. Да. А я блондин.

Ссылаясь на усталость после дороги, Мать и Катя довольно рано ушли к себе. Панурину подали верховую лошадь; он уехал. Катя почувствовала вдруг, действительно, усталость и смутное расположение духа. Она лениво раздевалась, ей не хотелось и ложиться, не хотелось бодрствовать. Как иногда бывает, представилось, что совершенно зря они заехали к этому Колгушину; сидели бы лучше в Москве, смотрели бы на Курскую дорогу: и можно было бы ездить за город, к знакомым фельдшерицам. А здесь, наверное, тоска.

И, не поболтав с Матерью на ночь, как нередко делала, Катя легла и затушила свечку. Ей как-то все не нравилось в этой усадьбе, и даже в ночи. К ней Катя была явно несправедлива. Небо очень добро светило звездами. Пахло липой, ржами. Мягко и очень мелодично тренькал перепел – скромный музыкант июньский ночи.

Мать много купалась – дважды в день, в том самом пруду, который Колгушин назвал «поэтическим». Своим купаньем она несколько искушала Петра Петровича, любителя рубенсовских изобилий. Но ей помогало то, что как раз начинался покос: Петр Петрович должен был наблюдать в лугах.

Мать раздевалась на мостках, за ракитой, и бухалась крепким, коричневым телом в воду. В пруду подымалось волнение; шли концентрические круги, как от обрушившейся скалы. Вода мягко лопотала у берегов, и из травы плюхались лягушки. Слегка пыхтя, Мать плыла, и плавала хорошо, не колотя ногами. Ей очень помогали тут ее размеры: чуть не с детства обладала она способностью держаться на воде, не двигаясь, как поплавок.

Отплыв на середину, останавливалась, так что из воды торчала только голова, и начинала заунывно булькать лягушкой. Делала она это очень удачно; наверно, немало смущала зеленых квартирантов пруда. Правда, в эти минуты она была похожа на мирное водяное существо, с оттенком элегии.

– Выплывай, – говорила с берега Катя, – я тебя покормлю.