Людмила Шелгунова - Звездочка [Рассказы для маленьких детей]

— Вот что, должно быть, это значит: получив новую куклу, ты будешь ей радоваться, вот тебе и новое счастье!

Надя, схватив куклу, бросилась к Дуне. В четыре часа отец вернулся домой и спросил:

— Ну что, Надя, новым счастьем довольна?

— Довольна, — ответила она, прижимая к себе куклу.

Разговор этот происходил в гостиной, где Надя посадила новую куклу в кресло и не видела, что в отворенную дверь вошла высокая красивая блондинка, с которою поздоровался отец.

— Надя, — сказал он, — вот познакомься с Марьею Петровною.

Надя обернулась, руки у нее опустились, она несколько раз истерически вскрикнула и через секунду была в объятиях своей милой Юриной мамы.

— Что это значит? — в недоумении спросил отец.

— Мы с вашею дочерью друзья, — ответила Марья Петровна, — только я не знала, что именно она и будет моею ученицею.

— Юрина мама! — с ликованием, как победительница, вскричала Надя.

— Очень, очень рад, — сказал отец. — что Надюша моя будет счастлива. А где же ваш сын?

— Он воспитывается в гатчинском сиротском институте, — ответила Марья Петровна.

После обеда Надя побежала в кабинет отца и таинственно сказала ему:

— Теперь я знаю, что значит «с новым счастьем».

етом, не дальше как в прошлом году, в августе месяце, в небольшой деревушке Петербургской губернии, на единственной улице происходило смятение. Бабы у колодцев ахали и кричали:

— У Андрея овес с нивы увезли!

— Как увезли?

— Да весь, до снопика. Гошка приехал назад, говорит: все уж увезли.

Гошка, мальчик лет пятнадцати, метался, как угорелый, потому что отца не было дома. На столько у него смекалки достало, чтобы сбегать к старшине, но и старшины дома не оказалось. Мужики ушли на канаву плиту тесать. Вечером все вернулись домой; судить и рядить начали! В избе Андрея было столько народа, что яблоку негде было упасть.

— Лавские увезти не могли, там мост сломан, — говорил один мужик. — Увезли так только наши.

— Да следов-то по ниве ты искал ли? — спросил Андрей у своего Гошки.

— Какие там следы, как дождем все размыто, не то мои следы, не то чужие.

— Ну, православные, пока дело до полиции не дошло, винитесь, кто грешил! — торжественно сказал староста.

— У нас кому же воровать, кроме Шарамыги! — пропищала какая-то баба.

В избе как раз никого из Шарамыгиных и не было, а потому все накинулись на отсутствующего мужика. Шарамыга уже раз судился за кражу рукавиц, а потому теперь никакие его клятвы и уверения не принимались в соображение.

— Нет, брат, шалишь, — говорил ему Андрей, — ведь не улетел же овес с целой нивы! Это твои шашни.

— Вот те Христос, да вот лопни мои глаза!

— Хорошо, хорошо! Вот урядник разберет.

На следующий день явился урядник и, вместе со старшиною и в сопровождении всей деревни, направился на ниву, находившуюся версты за три от деревни.

Пришли на ниву и посмотрели на нее. Вся нива была как бы смыта дождем. С одной стороны шла река, большая, глубокая река, с другой стороны, сажени через две, заросшая мелким лесочком, шла точно такая же нива, принадлежавшая Шарамыге. Обе они были окружены лесом, и порядочным лесом, с единственною дорогою в ту деревню, откуда осматривающие пришли.

— Могли перенести на себе на ту ниву и увезти, — сказал староста.

— Когда я увозил свой овес, Андреев овес стоял на месте, — еще довольно спокойно сказал Шарамыга.

— А давно ли ты увозил?

— Да уж с неделю будет.

— Видимое дело, что увезено по этой дороге, — решительно заключил урядник и вся компания направилась обратно, под проливным дождем.

В избе у старосты против Шарамыги явились уж настоящие обвинители. Его видели в Лаве, куда он возил продавать овес.

— Ну, да, возил, только продал свой овес.

— А потом был в трактире и пил.

— Ну, да, был и пил.

— А потом зашел в лавку.

— Ну, да, зашел и купил своей бабе полусапожки, — отвечал Шарамыга, — все же купил я на свои, а не на чужие деньги.

Как Шарамыга ни отбивался, но через два дня пришел сотский и беднягу увели в уездный город.

У Шарамыги было пять человек детей и жена, которые выли так, что душа надрывалась.

Вся деревня провожала арестанта до горы, а затем, продолжая клясться в своей невинности, пошел он один со своими казенными провожатыми.

На горе, за версту от деревни, встретил его старик, почтенный, дряхлый, богобоязливый старик Сава, отец старосты.

— Плохо твое дело, Василий, — сказал он Шарамыге, — видно, дьявол тебя попутал. Что станут теперь ребята твои делать?

Шарамыга в отчаянии упал на колени и, глядя на озеро, за которое в то время закатывалось солнышко, закричал:

— Красное солнышко, освети ты это дело! Пусть Господь Бог убьет меня со всем моим домом, если я хоть один сноп взял с Андреевой нивы. Не брал я, дедушка, не брал! Напраслину говорят на меня. Вот те Христос!

Он три раза перекрестился. Старик тоже перекрестился.

— Ну, коли ты врешь перед Богом, так сам за это и ответишь! — проговорил он и пошел дальше.

Старик тихо стал спускаться с горы и потом, остановившись, почти вслух проговорил:

— Нет, не виноват Васька, не виноват!

Сын его и слышать не хотел, чтобы Шарамыга был невиновен.

Всю ночь старику не спалось, а утром, только что солнышко встало, он побрел рыбу удить. Но не рыба была на уме у Савы. Он пришел прямо к Андреевой ниве и стал всю ее потихоньку обходить.

— Дождем смыло, а только все же следы я найду, как переносили овес.

Низко наклонившись, ходил старичок, уже плохо видевший. Ходил, ходил и набрел на след, на котором и остановился.

— Что это, ходил ли человек широкой голой ногой, или зверь какой? Вот один шаг, вот другой, вот третий.

Как посмотрел Сава хорошенько, так все поле в таких следах. Хожено было по всем направлениям, а вот тут точно и выкатано. «Это шатался зверь», думал старик. Вот наклоняется он и поднимает колос, а за ним тянется из земли и другой, и третий…

Накануне после обеда перестал дождь, и хотя грязи было вдоволь, но она немного погустела. За тремя вытащенными колосьями показалась солома, старик потащил солому, ногою счистив грязь. Солома оказалась снопом, а за первым снопом показались и второй и третий.

Старик взял удочку и торопливо пошел домой.

— Много ли наудил, дедушка? — спросил его кто-то из мужиков, лежавших у колодца.