Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Инстинктивное построение канона инстинктивно воспроизводит классовую идеологию построителя. Отвлеченный канон, инстинктивно установленный во времена господства капитализма, естественно становился самодовлеющей ценностью, т. е. обращался в фетиш. В настоящее время художники и их паразиты в большей части люди деклассированные, поэтому они, если не принимают еще идеологию господствующего класса, продолжают строить каноны и обращают их в фетиши.

Канон самодовлеющей вещи 5 есть по существу вариация хорошо известного явления, называемого «товарным фетишизмом», канон самодовлеющего изобретательства выдвинут группой анархистов универсалистов, что избавляет от необходимости его характеризовать, канон «современного американизма» (приводящий к эстетизму железобетона) обязан своим происхождением географическому месту, локализуются упования уцелевшей российской буржуазии, – все эти учения ничего общего не имеют с наукой эстетикой и в основе своей являются глубоко реакционными. Какие бы резоны ни приводил Гершензон, как бы ни флоресцировал Флоренский, как бы ни фырчал Фриче, как бы ни брыкался Брик, как бы не разрывался Арватов – они никогда из этого болота не выбьются, потому что все они коганы.

«…самый плохой архитектор от наилучшей пчелы отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в голове. В конце процесса труда получается результат, который уже перед началом этого процесса имелся идеально, т. е. в представлении работника» (Капитал, т. 1) 6 .

Мне всегда казался характерным тот факт, что история сохранила нам хотя бы каких-нибудь анекдотических данных о жизни великих эпиков прошлого. Возражение, что подлинные инициаторы эпических поэм вообще неизвестны, что Гомер лицо вымышленное, что автор Кудрун 1 , романсов о Сиде 2 , былин об Илье Муромце и подвигах Кухулина 3 – неизвестен – только свидетельствует о малом интересе слушателей к личности первого сказителя данного эпоса. Орфей 4 лицо не менее мифическое, чем Гомер, но его сказочную биографию мы знаем, мы знаем и историю Марсия 5 , хотя не имеем понятия о его творчестве – этот лирический неудачник представляется нам редким образцом поэта, известного своей смертью, но совершенно не заинтересовавшего потомство своими произведениями. Стоит ли умножать примеры? Поминать Ивика, Амфиона, Ариона 6 и многих других? От Алкея и Сафо 7 , от Архилоха 8 до наших дней дошли жалкие отрывки – биографические данные о них во много раз многословней их литературного наследия. Лирически поэт всегда интересовал современников своей личностью и она во мнении потомства являлась, по-видимому не меньшей ценностью, чем литературная ее проекция.

Поэтому, говоря о лирических поэтах нашего времени без обращения к личности их обойтись нельзя. Это, конечно, противоречит добрым нравам литературного безличия и обезличения, идет в разрез с правилами примитивной корректности и является грубейшим вторжением в неприятные для критики области. Вообразите, если вам в обществе предложат раздеться и начнут стучать костяшкой по спине – неприлично. И однако, исследовать ваш организм, не прибегая к таким некорректным методам обращения – нельзя. Исследовать искусство лирического поэта приходится тоже путем выслушивания и просвечивания. Да проститься мне личное вторжение в существование тех двух поэтов, которые сейчас соревнуются в звании певца нашей революции.

Я не стал бы делать попытки вмешаться в спор, который сейчас еще не кончен и разделил читателей и слушателей на две половины хора, не находящие еще возможности остановить развитие своих антистроф и произнести эпод 9 , если бы мне не довелось встречаться с обоими, слышать их голос, видеть их лица [пропуск в машинописи] писать о них.

Являйся они для меня только первой строчкой заглавного листа своих книг или последней строчкой текста, напечатанного в колонках газетного набора, автотипией вклеенной в томик полного собрания стихов или рисунком лица между буквами обложки сборника их поэм. Меня не смущает, что встреч с одним из них было мало.

[пропуск в машинописи] <���…> я видел Демьяна Бедного, кажется два раза, а может быть и один. Это было в одном из номеров Первого дома Советов, в комнате, где две пишущие машинки сиротливо окутывались высокими стенами, затянутыми розовым штофом, в 1918 году, летом Демьян Бедный только что выпустил листовое собрание своих сатирических вещей под названием «Земля Обетованная» 10 и принес для печати новый цикл с многочисленными цитатами из пророков. Он говорил, не для меня, но, обращаясь ко мне с тем, как трудно пользоваться библейскими мотивами и как внимательно надо вникать в этот источник для возможности его использования.

В числе литературы, которую мне пришлось везти тогда на Урал 11 , оказалась книжка Д. Бедного, о которой я говорил. Читая ее в давке тогдашнего заселенного вагона, я добрался до последней странички и обнаружил там четырехстопные ямбы, не имевшие видимой связи с агитационным раешником 12 , дававшим современную параллель Моисея и Адада 13 . По мнится последняя поэма говорила о свежем утре, зеленой траве, голубом небе – вообще о хорошей погоде. В сборник она примостилась контрабандой, но автору напечатать ее было совершенно необходимо. Ею он переводил дух от полемики, в ней он давал исход своему подавленному очередными задачами лиризму. Агитация Д. Бедного стоила ему много – жертвы лирической свободы, самой тяжкой жертвы, какую способен понести поэт. Сознавая себя неспособным на такой поступок, я, естественно, испытывал чувства, возникающие в нас при обнаружении чужого над собой нравственного превосходства. Утешиться мне тем, что Демьян Бедный перестал быть поэтом, удалился из литературы, мне не удалось.

Осенью того же года на одном официальном созванном совещании литераторов, имевшем своей целью положить начало организации, принявшей впоследствии форму и имя Государственного издательства, большой литератор, к которому вскоре после открытия заседания перешло председательствование, не нашел лучшего способа каптировать беневоленцию 14 своей аудитории, как сетовать о типографском засилии Демьяна Бедного, в то время, якобы представлявшего единственного из печатавшихся беллетристов. Сочувствие аудитории докладчику, глубокое отвращение, вызванное в ней моими скромными возражениями и страстность полученного мной отпора отняли у меня последнюю возможность думать, что Д. Бедный находится вне литературы. Более того – мне стало совершенно очевидно, что этот лирик является наиболее живым выразителем тех сторон современности, которые тогда с такой неохотой воспринимались представителями нашей словесности, собранными в кавалерском корпусе Кремлевского дворца. Гнев академиков всегда свидетельствовал о свежести и новизне творчества ненавидимого автора, ненависть литератора может быть истинно развита только против литератора же. Степень его значимости может в таком случае точно измеряться степенью этой ненависти. Литературное значение Демьяна Бедного, тогда, помню, представлялось мне подавляющим.