Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Флавий Николаевич с кротостью смотрел на дымившиеся остатки побоища: мокрая радуга раскинулась рукавами по голому небу и плясала, взмахивая бледную родственницу, разгоравшуюся рядом и немножко пониже. Небеса были наново выстроганы и разглажены утюгом, поставленным на осколках Болтарзинского сердца, и ученый подумал об этом не без гордости, но только на миг. Слишком мягко путалась синяя речка; двигались за городом, не пыля, солдаты, а над Шелепихой стояла большая, знакомая, серая туча, выпускавшая длинную, кривую мочалу. Длинный поезд торопливо уменьшался вдоль серебряной шоколадины, теряя судорожный песцовый хвост, округло оттененный необъяснимой копотью. Флавию Николаевичу подумалось, что в этом пресмыкающемся сидит, пожалуй, Корнева с подругой, обреченной выслушивать жалостную повесть о бессердечном человеке, обманувшем веру с надеждой, но никакого огорчения от этого не испытал. Мысль сменялась новой мыслью, мягко и легко, как первая радуга последующей и все кругом золотилось возраставшей прозрачностью воздуха. Самое страшное было позади, потому что Сухарева Башня разбила все запоры и загородки, все естественные и искусственные препятствия, ограждавшие Болтарзина от неизбежного признанья неизменной истины. Чутким облачком скользнул по созданью вопрос: почему же именно ему не хотела лгать особа, не имевшая привычки стесняться с другими? Но, оно, должно быть, сконфузилось своей наивности и зарозовело по Калужскому направлению, где автоматический автомобиль напугал встреченную лошадь, дернувшую, засбоившую, нашедшую рысь и художественно бросавшую ногами по влажной поверхности сиреневого шоссе.

Исследователь не поразился собственным равнодушием: он покорился и поплелся на мостовую, но в это время весь побежденный блеск взвился под зеленое небо, снизился на обрезки радуги и поразительницу зарю, свился, завился, выразился в пронзительный звон зыбкого стеклянного колпака, неизбежно проглотившего Флавия Николаевича Болтарзина, со всем, в нем заключенными. Подобно перьям тех белых птиц, чьи хвосты распускаются на оконных стеклах в морозные дни, заигрывая бесконечными фасетами, размножая все тот же неизменно заиндевелый луч, все грани ошеломленного покрытья зеленели вырезом однообразного зигзага: Зина, Зина. Он любил только ее, легкомысленную лыжницу, ласковую лакомку, ловкую Ленц. Не оставалось больше тыловых линий для отступления и жалкий Флавий признавал это без всякого прискорбия и – надо уже все сказать – даже с некоторою признательностью, неизвестно к кому обращенной. Что ему, что ему не хотели лгать по причине любви к нему, – он действительно любил двоих и преимущество заключалось в неизменной преданности партнера, с которого, правда, были взятки гладки, но чья нетребовательность превышала пределы неописуемого. Только так ли? Парагвайский партизан на минуту поверил сладкой недействительности, но вы, дорогой читатель, не повторите, надеюсь, того, что я здесь откровенно назову ошибкой нашего доброго знакомого? А вы, милая читательница, чьи блестящие глаза утомляются типографским несовершенством настоящего рассказа (ах, сколько разноцветных женских глаз устремлено сейчас на ухабистые валики неуклюжих ундервудов), но подозреваете, очевидно, меня в подкопе под ваше обаянье, не обвиняйте меня в рекламировании заранее безответной привязанности, удобства и портативности любви к мертвой. Нет ничего требовательнее этой породы людей и если кто из читателей думает тайно, что со смертью его любимой его положение облегчится – знайте, что вы ошибаетесь. Поэтому, любовники, берегите своих милых: мужья, заботьтесь о здоровье своих жен (размножайтесь умеренно) и старайтесь не попадать в них теми тяжелыми предметами, которые вы… Но небо совсем потемнело, от радуги не осталось и клочка воспоминаний и семь ее цветов заменились семизвездием. Ассиро-Вавилонского происхождения 153 .

Ученого Болтарзина долго занимала плодотворная мысль – к хвосту какой собаки привязана эта кастрюля и почему не пищит несчастное животное? Он утешился мысль, что святая церковь об этом умалчивает, что репертуар Одиссеевских сирен покрыт мраком неизвестности и современные филологи не удачнее императора Клавдия в определении имени Ахиллеса на острове Схерии 154 . А в Александровском саду вечер подровнял все оттенки зелени и бесконечную негу новорожденной лиственницы можно было угадать только потому, как влюбленное ухо слышало прощальный поцелуй хвоинки, отлипающей от своей подруги по мягкой метелке. – Тихо пробирался спать последний трамвай, а голубые ананасы электричества холодели от безделья, так как освещать им было некого, кроме звонких шагов длинного господина в котелке, черном пальто и при желтой тросточке, сунутой в карман и торчавшей наподобие хвоста той кошки, что претендовала на Большую Медведицу, счастливо избегнув жестянки от Ревельской кильки.

Тем не менее, хотя безобразие Храма Спасителя было для Флавия Николаевича вещью доказанной, он не мог остаться спокойным перед красотой этого памятника. Розово-золотистые лучи фонарей пронизывали и плавили каменный блок, строили мельничные крылья среди лабиринта пяти глав и закладывали световую трансмиссию далеко за ночь, а большая луковица окончательно оторвалась, пропала и парила над страстным мрамором только золотым ореолом своей пучины, скользившим вверх и вниз прихотью угольного регулятора. Все душевные силы Болтарзина натянулись и загудели, как телефонные проволоки под инеем: он чувствовал себя способным на могучие подвиги: он наступил на хвост спящего дракона, зверь взвизгнул и бросился в свежевырытую клумбу; спугнул папиросой какую-то нерешительную пару, а в переулке расшиб двух котов, надувшихся до степени привязанного аэростата. Они уже не прыгали, не шевелились, но сидели друг против друга и ненавидели взаимно и бескорыстно, так как предмет вражды давно убежала с кавалером, сердце которого не знало ненависти, а высоко задранная конечность говорила о святой чистоте его намерений. За то грязным к слюнявым был свет (электрическая лампочка, наверное, коптила украдкой, когда на нее никто не смотрел) почтового отделения, где пришлось долго ждать гнусного огрызка бумаги, свидетеля телеграммы, поданной в коммуну д’Анж, картона Во, Ленц. В ней, кроме приведенного адреса, читалось: имелись ли бледные спириллы в лаборатории тогда то точка очень важно точка. Квитанция была брошена упорно вернувшимся на стенд ненависти котам и Флавий Николаевич, полный любви и сторожкого счастья, брызгавшего поверх крыш и часов Омега, поехал…

– Но, мадам, разве вы не знаете, что любовь, подобно фонтану, достигает не неба, а только своей собственной высоты, после чего падает в резервуар, приспособленный для пусканья по нему детских корабликов, построенных из бумаги и других подручных материалов? Потому не завидуйте ей, а пожалейте бедную Зину Ленц, которую, как следует, любил только один человек, да и тот догадался об этом только тогда, когда она стала пустышкой. Потому что, имейте это в виду, мадам, когда вы умрете, от вас ничего не останется и самая пламенная любовь никак не изменит вашего отсутствия всякого положения, вернувшись неразменным рублем к поклоннику. И, пока вы прекрасны (слушайте, слушайте!) спешите накрыть своими губами те губы, которые тянутся к вам, раньше, чем они произнесли слово, которое вы знаете, вы успеете его услышать потом много раз; Флавий Николаевич правду говорил: на чужих губах вы всегда целуете собственное имя и себя ли вам пугаться? Да посмотритесь сей час в зеркало, наконец, доставьте себе это легкое удовольствие и вы согласитесь со мной, в том даже случае, если к вам протянутся много ртов – ведь, вы так, сразу, не скажете, какой настоящий. Не забудьте, что догадки и умозрения осуждены наукой, как метод исследования, что единственным правильным путем познания признан опыт, а потому…