Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Зелень пахучего тополя вспоминала вчерашний кортеж Богини и радовалась, что имеет тень с ее добрыми послушниками: небесные розы покрывали прощальную и розовую же улыбку спутницы, прошмыгнувшей в темные врата решетки, цепочка чьей пасти была достаточно коротка, по мнению дворника, для защиты жильцов от напасти, а его самого от ответственности. – А ты во сне называл кого то, – Правда? Тебя? – нет, не меня. – Кого же? – Не скажу: тебе будет неприятно. – Ну, пожелай мне выиграть, ты не сглазишь. – И тебе того же! –

А за розовой улыбкой ушли и краски небесные и роса и растроганность каменного века городского пейзажа: стало просто холодно, повалил гниловатый желтый свет и заклубилась рыжая пыль под метлами, озверелых дворницких подмастерий. Все спешило занять свое, положенное ему по штату, место, два кобеля занимались обнюхиваньем фонаря, романтический кот распластался вдоль стенки мясной лавки, в воротном пролете расширял свою поддевку господин со всеми вытекающими из него последствиями запрещенной остановки, на углу Кузнецкого переулка человек в редкостном для Москвы одеянии громко совершал утреннюю молитву, исходя из такелажа и клотика, обращая свои чувства в дальнейшем на Христа Бога Мать с Боженятами, семь мертвых гробов в мутный глаз (очевидно, он думал о грядущем воскресении любимой тетеньки) и осложнял свое религиозное настроение привнесением современных мотивов в виде совершенно, казалось бы, непричастных к делу телеграфных столбов. Большие корзины всякого рода экипажей конной и моторной тяги развозили разнообразного вида присяжных и помощников присяжных поверенных. Котелки их были покрыты пылью, носы покрыты осоловелым салом, все неровности кожных покровов лица подернуты желтизной никотина, двойные подбородки слоились, щеки свисали за нижнюю челюсть, глаза загнаивались, хлябающие губы раздирались зевотой, но языки, в силу заведенности механизма, автоматически лопотали о равенстве-братстве-свободе и высоких идеалах российской интеллигенции.

Сестры мои, проститутки! И ни одна из вас не догадалась зарезать их осколком от ночного горшка?

Москва. М. Власьевский 48 Болтарзину. За четыре месяца до указанного бледные уничтожены ненадобностью. Отстань. Леиц.

После долгого ряда дневных и ночных боев, рискованных переправ и надоедливых переходов, наш отряд получил возможность отстояться в маленьком уездном городке, овеянном древними сказаньями, отраженном в тихой и ленивой реке, заросшем садами и не обезображенном ни одним памятником. Мне отвели с просьбами о прощении, что он не в центре, маленький и довольно нелепого вида домик, приютившийся у начала паденья Монастырской горки, объясняя, при отпираньи и обходе, что первое зданье построено старым доктором Воробьевым, ботаником и акклиматизатором, нуждавшимся больше в оранжерее для выращиванья камелий, которые он особенно нежно любил, чем в комнате для приема гостей, которых он терпеть не мог, или в столовой для детей, каковых у него не имелось. Различные владельцы этого клочка земли, переменившего по исчезновении Воробьева многих хозяев, не удовлетворяясь перекрашиваньем докторского гнезда, нагородили множество пристроек, так что из-под стеклянной будки, надстроенной выше оранжереи мастерской, здание казалось, чем-то вроде трогательного куста опенок.

Мне, впрочем, некогда было интересоваться безвестными именами предприимчивых перестройщиков – пейзаж бесконечного луга, прошитого меандрами блестящей и синей реки, ограниченной кулисой большого лесистого холма, пестрой от крыш и стен, с горкой и монастырем, заполнявшим впадину между ними, был мне важнее этого каталога. Впрочем, я спросил, кажется, почему никто из жильцов не догадался повалить огромный пирамидальный дуб (подобное дерево я видел еще в Карлсбаде, но тот был меньше), стоявший на первом плане картины, и получил ответ, что преемники Воробьева были все люди, любившие цветы и растения, не только не уничтожавшие посадок аборигена, но и расширявшие по возможности список прирученной флоры, что сад этот пользовался в уезде почетной известностью и что дом покупали из-за него. Тогда я заметил, что газон, действительно и почти сплошь образован цветущими гиацинтами, а вдоль забора качались большие шапки всякой сирени – от темно-пурпуровой до бледно-желтой, не считая обычной серенькой и беленькой. Так как при въезде в город, ожидая отвода квартир, мы развлекались купаньем, то туалетом заботиться не приходилось и я решил кончить со всей официальностью, посылкой ряда бумаг, снимавших с меня целый град звонков телефона, близость чьих проводов я начинал мучительно ощущать. Откидная крышка оклеенной березовым наплывом конторки послушалась ключа, покорно, до ржавчины, дежурившего в украшенной темным сердцем скважине, обнаружив комбинацию дверок, ящиков и полочек, по разнообразию и числу [похожих] на теперешнюю форму дома, чью вышку обитала эта мебель. Я стал пробовать отдельные части этой сложной системы в поисках бумаги, на которую у нас в то время была большая бедность, но все коробочки оказались наполненными давно использованными записными книжками, фотографиями, желтыми, облезлыми, устаревшими до полного к ним равнодушия любой Ч. К. или и какого угодно Освага 170 , счетами, оплата которых, видимо, уже произошла на лоне Авраамовом и прочим, ни к чему не применимым хламом. Эта операция меня разогрела и, прежде, чем приняться за достаточно сложную возню с пружинами «секретного» ящика, я повернулся к окну, рассеянно подергивая красно-желтый шнурок мудреного приспособленья, радуясь мягкой ласке ветра, зашелестевшего в занавеске.

В саду японская вишня оплакивала свое изгнанье и крупные слезы ее лепестков утешались крестиками опадающей сирени, строившей душистое кладбище легкому расцвету и безбольному увяданью. За пирамидальным дубом качались ветки, видимо, очень сложной метиссации клена, у одной из развилин которого дрожал большой, упругий шар, образованный темно-зелеными лучами побегов растения, мне неизвестного по имени, хотя, как будто, чем-то знакомого.

Я повернулся довольно резко и, убедившись в присутствии старой экономки, не обращая внимания на тонкий звонок, совпавший с внезапной слабиной одного из цветных шнурков, спросил у нее названье шара, очевидно, привитого Воробьевым. Старуха, не без усилья понять меня, сказала, что Воробьев, напротив, очень хотел извести эту вредную поросль временно успевал, но преемники бросили и саду грозит опасность от высасыванья соков этой «заразихой». Доктор, впрочем, звал ее – омель, кажется. Тогда я все вспомнил: и детские книжки, и рождественские картинки, и английский обычай, и коварство Локки 171 . Я попросил закрыть окно от сквозняка, прислать мне посыльного, когда он придет, а, пока, оставить меня одного повернувшись в конторке, я увидел, что потайной ящик высунулся во всю длину, что в нем лежит связка белых писем, переложенная папиросной бумагой, перевязанная лиловой бархатной лентой, прижимавшей к остывшим тайнам зеленую, но сухую ветку омелы. Заинтересованный совпаденьем, я потянул к себе эту находку. В ящике, кроме нее, была только черная ручка с бороздованным хрустальным пером. Неосторожное движенье руки, отученной от нежных предметов привычкой к сабельным ударам наотмашь, выбросило его из многолетнего убежища; ручка кругло покатилась по паркету, оставляя за собой брызги рассыпавшегося стекла. Я сунул письма, вывинтил Уотермана 172 и собирался предаться служебной отписке в ту минуту, когда стук и последующий доклад посыльного (не моего, а за мной) оборвал мое благое намерение.