Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Мы опять вспомним тогда все, что мы знаем теперь и что нам будет радостно узнавать уже не друг о друге, а друг от друга, в ласках и радости поцелуя, с которым я беру Ваши письма, связываю их со своим трауром по нашей разлуке и покрываю их веткой омелы, которая будет зеленеть на них, как чернила Ваших записок, надеясь на наше скорое возвращенье. Год для нее – наш день: он промелькнет быстро и для нас и для нее в убежище старых тайн моих прабабушек, охраняемым красно-зеленым шнурком потайной пружины, которой в свое время так должен был гордиться крепостной Невтон 184 . Не ждите меня. Я хочу застать Вас врасплох.

Дальние проводы – лишние слезы. Я не хочу провожать, уезжающих друзей, дорогие читатели, а тем менее не развлекаюсь присутствованьем на их похоронах. Враги дело другое: с удовольствием произнесу надгробную речь такому, поглядывая, что б он, подлец, не пошевелился, первая горсть земли на крышку за мной и я последний уйду с кладбища. Но ведь с вами-то мы друзья и прощаться не хочется. К сожалению, нет такой компании, которая бы не расходилась, как сказал Казбек Эльбрусу в известном стихотворении Лермонтова 185 , и нет книги, которая бы не кончалась. Мне грустно: мне грустно прощаться с вами, дорогая и прекрасная моя читательница, тем более, что вы меня не любите, но не огорчайтесь тем, если вы даже и согласны меня полюбить, убедившись из этой долгой, может быть, слишком краткой летописи, что я человек, глубоко верующий во все возвышенное и прекрасное, если даже вы про это мне напишете: все равно. Нам должно расстаться. Да: план моей работы, являющийся неисповедимой судьбой для заключенных в ней слов, материалов, предложений и знаков препинания, в той же мере, как вне присутствующий электромагнит, является роком судеб электрожителей чужого ему магнитного поля, он, план, требует и повелевает, клянется и не обманывает, что глава эта есть последняя глава книги, в том случае, если, написав ее, я еще не вздумаю присочинить к ней эпилога. Но нет: эпилог это дальние проводы, шестая глава будет последней и в ней кончится весь мир ваш, уважаемые жители планеты, показанный мной с состоятельностью, мне возможной и вам доступной.

И еще вот что (только не сердитесь вы на меня): не в вас одних дело. Мне грустно дописывать эти страницы, мне грустно замыкать и выбрасывать мир, который мной построен по всем законам биополярной координации и мне жаль невозвратного отрезка времени, убегающего вместе с ним в пределы мировой энтропии. Ведь я начал его еще в декабре 1917 года. Румынский часовой тянул бесконечную волынку своей идиотской четырехнотной песни у дверей моей камеры, сержант Попа неодобрительно поглядывал в волчок на мое предосудительное занятие, а почтенное начальство плакалось о невероятной моей требовательности по части бумаги. Лицемеры! Как будто они мне давали что-нибудь, кроме обрезков отработанных рапортичек отмененного образца! Время шло, книге везло на читателей-дилетантов: на Дону казацкие бунтовщики довольно внимательно исследовали первую часть и если не расстреляли меня со всеми моими спутниками, то, очевидно, по неразборчивости моего почерка и своей совершенной безграмотности. Я помню и вторую часть: она писалась летом восемнадцатого года на Ижевском заводе в предвыборную агитацию на пятый Съезд, Вы видите, что ее Паралипоменон предвосхитил события, происшедшие в 1919 году 186 и я говорю это с гордостью не потому, что я пророк, но потому, что наша доктрина правильна, а эсер Рапопорт, мой тогдашний противник, говорил, стало быть, чепуху. А потом были бои под Одессой и отступление до Попельни и осада Фастофа и много любви и ненависти. Вы думаете, с этим так весело распрощаться? Потому что напечатанная книга – это совершенно посторонняя личность и на нее противно смотреть ее автору. Чужая дело другое, особенно, если она написана приятно и приятным человеком. Я понимаю и вы тоже, слышите, должны понять, что со стороны Болтарзина привязанность его к посмертному не имела в себе ничего противоестественного и товарищу Фрейду туда нечего показываться.

Но мне еще надо покаяться перед вами, дорогие мои: я не вполне с вами искренен. Если я оттягивал сказку и еще до сих пор не вышел из присказки, то причиной тому не единственное огорченье разлуки с вами, однако, вы сильно замешаны в дело. А оно, видите ли, в том, что мне совестно за моего приятеля: мне приходится освещать очень позорный период его жизненного путешествия и, хотя он, впоследствии, выплатил все свои обязательства, но в то время, к которому мы с вами подобрались, он был… да, действительно, он был… эксплуататором 187 . Пил кровь и ел пот своих ближних; стоило после этого быть душеприказчиком Скрама! Увы, это, к сожалению, стоило слишком дорого для продолжения дальнейшей пассивной эксплуатации. Рента была съедена звукоприемниками и переварена копченым цилиндром, остатки замели типографии. Пришлось извергнуться [и] показаться на полпути между долинами Темника и Селенги 188 , благо там глины подходящей не было, известняк водился, постройка шла каменная и силикатный кирпич расхватывали. Тем не менее книга, отпечатанная в свое время на толстой и пористой бумаге, со вкладками таблицами, обремененными разноцветными кривыми, окаймленными синей загородкой клеток, не доходившей до краев бумаги в доказательство своего презренья к ней и преданности тому началу, которое, как известно, все вывозит; снабженная различными графическими резвостями на восковке и клапаном на обложке, под которым ютился какой-то картонный морской житель, раздвижной, складной, с хвостиком, циф<���и>рью, всеми цветами радуги и совершенно непонятного назначенья; снабженный всем этим, волюм 189 лежал вечно, поскольку мы в вечности, на еще не сломанном американском бюро домашнего кабинета Флавиуса. Последний смотрел на него с нежностью, которую делить приходилось только письмам из пределов Федерации Десяти Городов, начинавшей потихоньку отбивать от корня, поднимать голову и шипеть. Некоторые анархические настроенные элементы решались даже поговаривать о революции, хотя она еще была гезетцлих ферботен 190 . К крайнему ужасу многих социалистов число этого предосудительного отродья имело склонность возрастать. Но к крайнему своему удивленью, Флавий Николаевич ощущал некоторую неопределенную связанность воли, мешавшую ему, реализовав фонды достаточно продажей способного силикатника, тряхнуть недавностью и отправиться на знакомые места во имя… имя он хорошо знал, но с грязными, как ему казалось, руками за новый режим не хотел приниматься: очень уж поучительной казалась ему позиция Скрама.

Не следует думать, однако, что единственными посетителями Болтарзинова стола были только эти злокозненные конверты: почта принесла ему как то открытку, нежно-белую, с отчетливо прорисованной на ней веткой омелы и с известием, что композиторша счастлива, так, наконец, счастлива, что она просит ее простить за все прежнее, потому что если б он знал, какого рода счастье и с кем, он бы сам так же наверное, поступил. Но федерат только вспомнил о произведенной, мысленно, когда-то над ней операции, состоящей во втыканьи в оную веника и предоставлении ей всех прав на звание райской птицы или священника, смотря по настроению. Это было жестоко, дорогие, но если бы вы были на его месте, вы, наверное, поступили точно так же, тем более, что в это время сердцем его владела все та же неосуществимая Зина Ленц, а мыслями вопрос о том, кто же ее в конце концов уложил под поезд?