Иван Аксенов - Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Брайсс был человек любопытный и ему естественно хотелось посетить этот главк. Но он был и человеком, не лишенным впечатлительности; а поэтому падь, оборвавшая разговор, не могла пройти его внимания. Действительно: неприглядная муштра худосочной по упрямости неподобающего места жительства сосны прорезалась очень болтливым и совершенно недисциплинированным ручьем, с темно-синей пенистой водой по замшенным валунам, подозрением в золотоносности, несомненной крапчатой форелью и всем, чем полагается в таких случаях, до сочной пихты, весело потряхивающей своей кашей березы, до той лиственницы, которую Болтарзин имел уже случай наблюдать в Александровском саду и на майском кругу Петровского Парка, сибирских ябочек 203 красными букетами своих карликов заменивших весеннее развлечение черемух и каскадом, которого не было видно, но который шумел под плеск хвостящей лососины, имеющей уступать соблазну отдыха от подъема в мирных ямках, любезно ископанных некиим местным гастрономом, в ведении которого состоит не только мед 204 , но и кое-какие, не подозревающие своей вкусности (в чем сомневался, впрочем, маститый К. Бубера 205 ) речные обыватели.

А может быть, он просто запыхался, прыгая по камушкам поперек водяной холстины, достаточно глубокой для радикальной порчи костюма любителей путешествовать прямиком, во всяком случае он поглаживал еще ни разу не треснувшую кору цилиндрического ствола и, сняв перчатку, попробовал ее ковырнуть ногтем. – Г‑м, крепкая! – он полез за ножом. – По ножику вы охотник. – И по всему прочему. Почем здесь берлога? – Берлоги по двести, триста. – Но, ведь это нелепо! Шкура от тридцати и ниже! – Несомненно, но за удовольствием позволительно обобрать праздного настолько, что ему неизвестно местожительство самого обыкновенного зверка. – А снег здесь глубокий? – По пядям наметает, а так довольно скупо на этот счет, восточней еще голее. – Жаль, что так, мне бы нравилось здесь на лыжах. Вы когда-нибудь пробовали ходить? – И даже с вами, Патрикий Фомич. – ??? – Давненько, в Москве, с Ленцами, забыли? – Да как же, как же, Ваше имя? Ну, конечно же. По-прежнему мистификатор-профессионал. Помню ваш воображаемый Парагвай. – Действительный. – Да? Когда вы там были? – Болтарзин несколько отступил во времени и Брайсс совсем повеселел. Ему так хотелось вырезать что-нибудь на этой коре, где еще ничего не написано, кроме сердца, пронзенного стрелой не выдумывалось, а этот символ сейчас в буддийском лесу неуместен. Он напишет себя, старый друг вырежется рядом, а внизу нежное изречение из Саади и дата? Готово, первое. Очередь за цитатой, вы ее знаете лучше меня, который не читал ни одной руббаяты 206 . А режу лучше. Диктуйте. – По Пушкину. – Конечно. – Да, действительно, разбросало нас, как Раевских 207 с ним… А вы знаете, Брайсс, мне кажется, у вас что-то было с Зиной. – А у вас? – Когда? – Да, вы не унаследовали, умерла. Но не жалейте: это был такой павиан, какого свет не производил. Несчастный Воронин был высушен заживо, как капустный лист под караваем 208 , сам я насилу отдышался, спасшись заявлением о неизлечимой Эрлихе 209 … – Мы были с ней большими друзьями, вы не думаете, что вы неосторожны: место безлюдное, вы неизвестны, я пользуюсь всеобщим доверием и единственный нож у меня? – Натаниэль опустил руку в карман, где прорисовывался рельефный контур г‑образного предмета, но вытащил ее оттуда пустой и произвел жест отрицания. – В конце концов это лучшая услуга, которую человек может оказать человеку. И потом у вас слишком много вкуса. Из‑за женщины (глаза его забегали и он стал подвигаться боком от дерева) и особенно из-за этой сквозной Зины! Действительно! Ее непомерное сластолюбие уже никто не мог утолить, потребовался даже не паровоз, а целый поезд: она не успокоилась, пока не дала ему прокатиться…

Брайсс, оказывается, не так уже презирал жизнь: выпавший из кармана браунинг при обследовании оказался не заряженным, а ствол закопченным 210 – во время пьянства из него расшибали изоляторы. Серая огива 211 полированной стали, как известно всем, производившим когда-нибудь подобный медицинский эксперимент, входит с умопомрачительной легкостью в неплотно обтянутое пространство между ребрами, а если она прошла сквозь сердце пациента, то из него ничего не вытечет. Спортсмен лежал отчасти на камнях ручья, уровень которого был склонен играть на повышенье. Утонуть он не мог, но это никого не интересовало. В конце концов поступки частных лиц, как бы решительны они ни были, не имели способности удивлять зрителей благосклонной долины и окрестностей Гусиного и Щучьих озер. Когда падь оставалась все дальше и воздух свежел, а глухари перестали срываться с веток, Болтарзин услыхал звук далекого раструба длинной трубы, второй его нагнал и оба, сплетясь, заснули в горах за горелым лесом. Он принял их, как бой часов на башне Сен Жермен Локсеруа 212 , и поспешил к своим заговорщикам, потому что не любил спотыкаться о корневища. Выйдя в поле еще зазолото, он глянул на пройденный лес: тот вытянулся на караул и над ним, сокращая вектор спирали, упражнялся хороший орел, потом их оказалось два, а через некоторое время и больше. Флавий Николаевич сказал, что Брайсс действительно поступил в монахи и намерен оставаться в Дацане надолго. Шоферы выругались по матери, сплюнули, продули свечи, зажгли ацетилен и все завертелось.

Луны в заводе не было и ночь была тихая, лакированная копалом 213 . Шоссе естественно уходило далеко, как длинный след четырех лыж, среди снега двух рефлекторов. Порой пятерная линейка телеграфа, пойманная лучом, давала неожиданное трезвучье отдыхающей птицы, темного отростка и ущемленного за мочальный хвост змеи. И как самый яркий румянец разрастается на лице чахоточного, как нежнейшая эротика пишется полужильцами могил с оглядкой на уходящую в пыль семидесятилетнюю тризну, как поваленная снегом и выжженная в сердцевине костром груша уже не дает листьев, а на последнюю весну отвечает всеми способами носить цветы развилинками, так эта осень распустила ночь, разукрашенную всем, что хотело, но не успело сказаться в линиях и грозах, с последующими улыбками лета – в талом лепете и шиповном коронованьи весны. Глушитель был скромен и не выдавал секретов кухни внутреннего его ранья, амортизаторы – внимательны, а мотор бесклапанный. Быстрота бархатом дороги убегала в добродетель Атлантов 214 , ключ Мнемосины 215 , место прохладное. Память! Она опять свертывалась и развертывалась высокой орлиной спиралью, она опять залетала предсмертной искрой бабочки в луч фонаря, она веселым голосом отдыхающих отзывалась из-за угла деревень и оборвалась лоскутком песни звеневшего на рыси уздечкой бурята: «Знаю ее, сын: когда мы с ней шили небо…»