Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

– «Да не барин, а немцы. Теперь половина седьмого».

Я живо оделась, ключи дала и подошла к окну. Да, лошади, солдаты, улан курицу ловит, в столовой голоса. Наверно, в окно меня увидели, входит офицер и просит меня в залу. Говорит по-русски, хоть и с акцентом. «Зачем?» спрашиваю.

– «Кофе с нами откушать».

– Мне не хочется.

– «Ну идите, идите, выпейте первую чашку и мы вас не будем задерживать. Относительно ваших кур и поросят, вы не беспокойтесь, Вам выдадут квитанцию и потом заплатят».

Придется, думаю, идти, с ними разговоры плохи. Наверно, думают, что я могла в кофе подсыпать чего-нибудь, и заставят попробовать самой, а потом и отпустят, чего им меня держать!

В столовой было человек десять офицеров, только трое было постарше в усах, остальные мальчики вроде юнкеров или даже кадет, лет, казалось, по шестнадцати, один говорил по-русски и предложил быть переводчиком, но я сама немного умею по-немецки, а продолжительных разговоров не предполагала. Поздаровались со мною, не вставая, я выпила, тоже стоя, первую чашку, разлила остальные. Они похвалили кофе и всё повторяли, что выдадут квитанции на потраченные продукты. Когда я подавала одному из офицеров, тот меня поцеловал и сразу покраснел.

«На это капитан выдаст вам уже лично от себя квитанцию», сказал другой и все захохотали. Тут я заметила, что большая часть была не совсем трезва.

– Отчего барышня не сидят? – спросил усач.

– «Благодарю вас, я не устала».

– Пустяки! не стесняйтесь. Сюда, например, продолжал он и хлопнул себя по голубой толстой коленке. Я молчала.

– Ну, сюда! – повторил он таким тоном, что мне ничего не оставалось, как исполнить его слова. Я неловко присела на теплые колени толстяка. Все засмеялись, но кажется, я им не нравилась и делалось всё это больше для куража. В самом деле, у меня совсем не такой вид, чтобы меня хотелось насиловать. Не забавно, по моему. Прежде всего, я не люблю визжать и верещать, а без крика что же за забава! Но они оказались людьми систематическими и, кроме того, повторяю, были пьяны. Офицер, на коленях у которого я сидела, обнял меня левой рукою, – как вдруг в столовую вошли мой отец и еврей Вилейчик. Вошли они в шубах, очень поспешно. Наверно, им сказали, что у нас делается.

– Явление пятое, те же и две чухны, – сострил один из офицеров. Я так и замерла. Отец весь трясся, руки и борода ходуном ходили и голос его стал каким то чужим, визгливый, почти бабий.

– «Мерзавцы, негодяи, сукины дети! что вы здесь делаете! вон!».

Солдат, вошедший вслед за папой, стукнул его прикладом и отец повалился, много ли старику надо. Вилейчик повалился вместе с ним, но потом подполз к командиру и стал его просить, чтобы тот пожаловал к нему, Вилейчику, на дом, что там мол скрылись все знатнейшие русские дамы и господа офицеры могут повеселится, у Вилейчика был дом ну, понимаете, веселый дом. Туда-то он и приглашал немцев, думая выдать своих жилиц за русских чиновниц. Немцы, мол, не разберут. Не знаю, пошли ли они туда, но все ушли. На меня уже давно перестали обращать внимание. Папа лежал маленький в своей шубе. Господи! как всё неожиданно произошло. Я наскоро похоронила его, забрала, какие были, деньги и приехала к вам. Вот и всё.

Фома Ильич вдруг воскликнул в необычайном волнении, причем голос его стал визгливым, каким, вероятно, был голос его брата, когда тот выкрикивал свои последние слова.

«Геройскою смертью пал Яков Ильич! геройскою, геройскою. Пусть думают, что бесполезно, но храбро сказал, что следовало, значит не бесполезно».

Куля уныло посмотрела на дядю и произнесла:

«Стар был, 70 лет, а задорный. Я не предполагала».

– Молодец, упокой Господи его душу, молодец! – повторял Душкин, бегая по комнате.

Его рассеянность и внутреннее оживление всё усиливались, так что, гримируясь, он так волновался, будто ему предстояло играть главную роль. Он весь дрожал, стоя у кулисы и ожидая своего выхода, как бомба вылетел на сцену и остановился. Теперь ему нужно падать на колени, а он всё стоял. Суфлер шепчет: «заклинаю вас, г. лейтенант», – как вдруг визгливым, почти бабьим голосом Мамаев кричит:

«Мерзавцы, негодяи, сукины дети, что вы здесь делаете? вон!».

Дальше по пьесе. Фому Ильича вызывали и никогда он не имел такого успеха. Его оштрафовали и думали, что в тот вечер он был пьян.

Автор пьесы, конечно, никогда не узнал о замене «третьим нейрастеником» его жалостливой реплики подлинными словами, выхваченными из печальной, простой, но куда более геройской деятельности.

Даже в тихом лязге ножниц за соседним столом и мелком стрекотанье машинки Николай Петрович слышал какие-то намеки на перестрелку. Вдруг он необыкновенно заинтересовался мастером, который был взят в солдаты, расспрашивал о нём, узнал, что тот ранен и лежит в Самаре. Варенков взглянул в зеркало; показалось, что лицо после короткой стрижки сделалось моложе и значительнее, гораздо значительнее. Всё виделось необыкновенным и имеющим прямое отношение к войне.

– А вы не подлежите призыву? – спросил он у парикмахера.

– Нет, я – второго разряда.

Дойдут и до вас.

– Всё может быть.

– Да уж поверьте!

Николай Петрович так уверял в этом, что даже забыл дать на чай, пришлось вернуться.

Вспоминая свое лицо в зеркале, Варенков думал о рассказах, где говорилось, что вот самые обыкновенные люди, когда приходит нужный час, делались героями, проявляли и мужество, и присутствие духа, и сообразительный характер.

– Как это верно! – как это верно! – шептал он, смотря в окно военного магазина.

У каждого объявления о мобилизации он останавливался, будто там была напечатана его фамилия.

– Читаешь? – раздалось за ним, – вот так история! Это тебе не с первым апреля!

Варенков обернулся к высокому господину с клочковатой бородой, который протягивал ему руку. Он едва узнал Гришу Зойкина, хотя виделся с ним довольно часто. Переменив настроение и прическу, Николай Петрович как-то не так скоро стал соображать, что другие люди могут остаться и неизменными.

– Что и тебя тянут? – продолжал Зойкин.

– А ты тоже? – радостно воскликнул приятель – вот хорошо!

– Удивительно хорошо! – Я только что женился, устроился и изволь отправляться Бог знает куда!

– Разве можно так говорить!

И Николай Петрович принялся горячо доказывать высокое значение предстоящей их службы. Может быть, он говорил это не столько для Зойкина, сколько для самого себя, потому что давно ли и с ним случилась такая перемена?

Сначала овладело недоумение и некоторая досада: тормошиться, устраивать денежные дела, квартиру, оставлять жену и ребенка, насиженное место! Он только что вернулся из Киева, уговорился с приятелем на лето приехать к тому в имение… Трудно менять раз принятые планы.