Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

Аграфена Николаевна даже щёку подпёрла рукой, как бабы, когда слушают странников, словно забыв, что рассказчик когда-то был ей мужем, что Люба может подслушать, что час уже поздний, а бродяге, хоть он и бывший муж и собирается в монастырь, мало ли что может придти в голову. Она смотрела, и в глазах её словно медленно проходили зимния широкие зори. Она отвечала каким-то осёкшимся голосом:

– Голубчик Павел Ильич, будто я вас в первый раз вижу. Я вас не знала.

Помолчав, продолжала как бы с неохотой:

– Я живу спокойно, но скучно мне иногда до смерти. Вы, вероятно, не знаете, что такое скука. Конечно, я могла бы завести знакомых, влюбиться, обманывать мужа или хозяйством до беспамятства заняться, но ведь всё это тоже скучно. Верно, в себе, во мне самой чего-то нет, чего-то не хватает, а то чего-то лишнего наложено. Знаете (хотите – верьте, хотите – нет): я очень рада, что вы зашли, и что случилось это в сочельник. Вероятно, мы с вами не увидимся больше, так вы меня простите, что я вас не так любила, как нужно было бы. Если бы годы-то повернуть, я бы вас любила гораздо больше.

Павел Ильич, будто не слыша, что ему говорили, смотрел на женщину печально и ласково. Наконец, сказал:

– Что же говорить о том, чего не может быть! Годов назад не воротить.

Лёгкая краска покрыла лицо Аграфены Николаевны. Она встала и начала досадливо ходить по комнате, от стола до убранной уже ёлки и обратно. Не останавливаясь, она спросила:

– Павел Ильич, я вас хочу спросить… всё равно теперь так странно, так необыкновенно, что ничего уж, по моему, не будет удивительным. Я не скажу, чтобы всё время над этим голову ломала, но теперь хотела бы знать. Зачем, в сущности, вы тогда на мне женились?

Не доходя до мужа, она на секунду остановилась, посмотрела на него хмуро и опять заходила.

Павел Ильич не спешил с ответом.

– Вы сами знаете, Аграфена Николаевна, как мы венчались! Я не хочу на других сваливать вину, нет, но по любви ли мы обещались друг другу? Я ещё нс так чувствовал, к чему повлечётся моя душа, думал устроиться, как все. И родители наши так думали. Притом, вы мне нравились, зачем же мне скрывать это! Вы и теперь чудо как хороши! У вас добрая душа и смелый, правдивый нрав. Какой же ещё желать жены?!

– Совсем захвалили! А всё-таки вот и хороша, и добра, дородна и бела, а муж-то году не пожил, да и убежал!

– Да разве я потому?

– Ну, ну, я понимаю. Я пошутила. Ведь по праву я весёлая, за Степан Андреевичем скисла немного, а так-то я весёлая.

– Вы счастливо живёте?

Аграфена пожала плечами:

– Спокойно, нужды не вижу, муж меня любит, пожалуй, что и счастлива.

– И вы его любите?

– Да что это, Павел Ильич! вы ещё не старец, чтоб меня так спрашивать. Ну конечно, люблю – как же иначе?

Аграфена Николаевна помолчала немного, будто ожидая, что её ещё будут спрашивать, но видя, что и гость умолк, только смотрит на лампу, сама начала:

– А знаете, Павел Ильич, вот вы как будто нашли своё счастье и настоящую жизнь, а мне вас всё-таки немного жалко. Вы лишены многого, что мы не ценим, потому что привыкли, но что имеет подлинную прелесть. Каких-то пирогов домашних. Возьмём хотя бы ёлку. Вот она стоит в углу, мне её и не надо, а без неё неуютно. Уюта нет у вас, хотя бы привычного, даже постылого, но уюта!

– У вас есть дети? – вдруг спросил гость.

– Нет. Что вы так спросили?

– Почему же нет?

– Ну, почему? не родились, – вот и нет.

Ей почему-то показалось, что её бывший муж хочет предложить ей уйти с ним. Она бы не пошла, но предложение её бы не удивило, даже обрадовало бы, пожалуй. Но опять Павел Ильич не угадал её мыслей, её желания и только тихо молвил:

– Без детей к чему же уют?

– Ну, это и для себя приятно.

Аграфена Николаевна слегка раздражалась, хотя, если бы проследила причину своего раздражения, конечно, рассердилась бы на самое себя. Она досадовала, что Павел Ильич говорит с нею как-то равнодушно, ласково и справедливо, но без всякого трепета, без боли почти, будто и не с ним она полгода прожила как с мужем. А скажи он ей, например, «ах, Груша, тряхнём стариной на прощанье», она оскорбилась бы, пожалуй, ещё больше. А может быть, и не больше. Теперь же Аграфена Николаевна не сознавала ясно хода своих мыслей и просто досадовала на что-то и чувствовала себя неловко. Может быть, от этой неловкости она и предложила несколько неожиданно:

– Зажжёмте ёлку, Павел Ильич. Сегодня сочельник – встретим вдвоём перед разлукой праздник.

– Зажжёмте, – серьёзно согласился гость.

Они молча начали зажигать разноцветные свечи. Аграфена Николаевна указывала Павлу Ильичу висевшие более высоко, до которых ей было не достать. Тот помогал деловито и серьёзно. Когда их руки касались около одной и той же ветки, Сухова быстро взглядывала на Павла Ильича, краснела и хмурилась. Когда всё было зажжено, Аграфена Николаевна отошла в сторону, посмотрела и сказала:

– Вот видите, как хорошо.

– Очень хорошо, как следует, – ответил тот и как-то застенчиво улыбнулся.

– С праздником вас, Павел Ильич.

Гость поклонился и запел вполголоса:

– Рождество Твоё, Христе Боже наш.

На лице хозяйки даже появилось что-то вроде негодования. Помолчав, она спросила:

– Вы в Петрограде живёте?

– Да. То есть временно остановился. Завтра уйду. А вы думали, что мне негде ночевать? Нет, нет. Я сейчас вас покину. Я зашёл только проститься, да вот как засиделся.

– Ничего, мне спать не хочется.

– Так простите меня, Аграфена Николаевна, в чём я виноват, и теперь уже окончательно считайте меня умершим.

– Зачем так страшно говорить? А прощать мне вас не в чем.

Или Аграфене Николаевне не спалось, или она хотела предупредить Любу, но только пришла к ней в комнату и села в ногах. Племянница тоже не засыпала ещё.

– Знаешь, Люба, кто это приходил?

– Нет. А кто?

– Муж мой первый, Павел Ильич. Он, оказывается, и не думал умирать.

– Ай, ай! Как же ты теперь будешь?

– Никак. Он ушёл и больше не вернётся. Я хотела тебя просить, не говори ты Степану Андреевичу про гостя-то. Что его зря беспокоить?

– Да, да, что его зря тревожить? – повторила Люба, с любопытством и гордостью глядя на тётку. Ей очень хотелось расспросить подробнее, но та была задумчива и молчалива. Наконец, проговорила будто про себя:

– Душу спасает? Чего спасать, когда спасать-то нечего! Бездушный, бесчувственный человек. Всегда был таким!

Аграфена вдруг встала, отошла на середину спальни и спросила:

– Любка, хороша я?

Та заморгала глазами, ничего не отвечая.

– Хороша я, спрашиваю я тебя? – повторила в волнении Сухова.

– Ты, тётенька, будто ещё пополнела! – прошепелявила племянница.

– Ну так вот! а он… а он хоть бы поцеловал, муж тоже называется!