Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Терпите, о. Гервасий, правда Божия явит себя!

Игумен отпрянул слегка и, ничего не ответив, низко поник головою и побрёл к себе. Гриша в первый раз заметил, что у о. Гервасия голова трясётся, как у старика.

Господь, Ты видишь сердце человечье, Ты видишь слабость людскую, Ты знаешь, как легко соблазну войти в простые души! Ты не допустишь, сильный пусть носит тяжесть!

Всех удивляло, что игумен эти дни обходит все службы, на всё внимательно смотрит, ко всем находит слово, всем интересуется: и птичником, и скотным двором, и пекарней, и иконописной, и переплётной, будто покупщик, или словно уезжать собирается. На всех так жалостно и любовно взирает, будто и не о. Гервасий.

Господь, Ты видишь непоправимое, Ты видишь простоту их, свет их видишь и не допустишь! Сильный пусть молчит и терпит.

Гриша всё время по пятам следовал за учителем, будто ждал, когда тот скажет слово: тот много и ласково говорил, но словно не этих слов жаждало сердце отрока.

Господь, Ты землю кроешь снегом! Я замолю! Я знаю, что нужно всё открыть, ото всего отказаться, но, Господи, не за себя молю, а за них. Я замолю! Но дети должны ли быть без гнезда? Да не будет!

Гриша ждал до самого Успенья, но ничего не менялось. Всенощную служил о. Гервасий так же благолепно, как и всегда, так же о. дьякон возглашал «о создателях св. храма сего», так же служили панихиду над плитою Маслова.

Когда Гриша вошёл в келью о. Гервасия, тот молился. Лицо его было заплакано и решительно. Конечно, как хорошо, благородно – открыть всё, отказаться от денег – как легко будет! А обитель? Эти простые люди, что будет с ними? Пусть тайна будет его тайной, его и тяготит, их не коснётся. Он потеряет доверие Гриши, его преданность, так как тот видит его борьбу и соблазнится, твёрдость приняв за ложь. Молод, горяч. Но пусть опять будет о. Гервасий одинок, – лучше, милостивее ему молчать, всё взяв на себя одного.

«Вземляй грехи мира, помилуй мя!»

Гриша сказал:

– Простите, о. Гервасий, я ухожу, отпустите меня.

– Почему же, Гриша?

Они говорили так, будто между ними всё известно, даже слов не нужно.

– Как я любил вас и всё ждал, что правда Божия явит себя.

– И не дождался?

– Нет.

– Гриша, нет нужды говорить, как я привязался к тебе, но хорошо ли одного спасти, а сорок соблазнить?

– Нет, конечно.

– И я так думаю. Если не можешь не соблазняться, – иди. Я отпускаю тебя. Может быть, ты и вернёшься.

Тот с надеждой взглянул.

– Когда правда Божия явит себя, тогда?

– Когда ты поймёшь, что милость Божия уже явилась в молчании, и что она выше, чем правда Его.

Брат Геннадий был не только добродетелен, но стремился всею своею жизнью быть как пример ближним. Он стремился к этому не для того, чтобы его имя покрывали похвалами, но думая, что ничто так не укрепляет и не наставляет слабых грешников, как хороший, живой пример. Изо всех святых изречений он лучше всего помнил о зажженном светильнике, которого не помещают под спудом. Хотя брат Геннадий не искал похвал, но он не был равнодушен к порицаниям, полагая, что нарекания и даже явная клевета могут поколебать в глазах слабых людей достоинство и настоящее понятие о высоте христианского и, в частности, монашеского звания.

Брат Геннадий пришел в общую обитель уже давно, восемнадцатилетним тонким юношей, и вот скоро двадцать лет, как спасал свою душу. Но многие помнили, как молодой Главкон (тогда еще он был Главконом) три дня стоял перед монастырскими воротами, не вставая с колен, а за ним толпились разряженные слуги, держа за поводья лошадей и верблюдов, навьюченных тканями и золотыми сосудами, как рисуют на «Поклонении волхвов». Братья подходили к решетке и смотрели, как, разметав в пыли сизые кудри с павлиньими перьями, лежал Главкон, не поднимая головы, и слуги молчали, только кони ржали тонко да жевали верблюды. Так они простояли три дня. На четвертый игумен принял пришельца, продал рабов и имение, нарек Главкона Геннадием и велел ему чистить хлевы.

С каждым годом крепла добродетель молодого инока, и даже мирские пересуды и сплетни не касались его имени. Наконец он захотел жить отдельно, отшельником. Напрасно игумен убеждал его, что, живя в общежитии, он большим людям оказывает помощь и меньше рискует впасть в гордость, брат Геннадий только кланялся и твердил: «Авва, отпусти меня в пустыню».

Брат Геннадий поселился в заброшенной каменоломне, невдалеке от дороги, по которой проходили торговые караваны. Вдали была видна полоска моря, а на западе желтела холмистая пустыня. Верстах в двух была маленькая долина с травою, чистым ключом и несколькими запыленными кустами. Ходя туда за водою, брат не раз встречал там диких зверей и должен был ждать, когда они уйдут с водопоя, чтобы самому зачерпнуть в той же глубокой луже. Часто он там отдыхал и пел псалмы, будя каких-то жирных птиц, которые сидели в траве, как в силках, и не летали, только поворачивали круглые головы.

Уединение пустынника было случайно открыто погонщиками верблюдов, искавшими источник, а нашедшими монаха. Тогда через некоторое время от проезжей дороги протопталась пешеходная тропа к заброшенной каменоломне. Стали ходить и женщины, которым хотелось знать, в чем особенно сильна молитва нового пустынника. Решили, что он – сновидец, истолковывает виденья и исцеляет глазные болезни.

К тому времени брату Геннадию было лет сорок пять. По-прежнему он был высок, худ и строен, но от юношеской красоты остались только глаза, низко посаженные, будто сползшие на щеки, все же остальное лицо заросло бородою, черной и длинной. Волос он стриг и носил козью милоть.

Теперь уж ничто не могло затускнить чистого имени брата Геннадия, и он стоял у всех на виду, как далеко разливающий свет Божий факел.

Каждый вечер, утро, ночь и полдень он благодарил Творца за свою участь и за небесную милость, дающую ему крепость и силу.

Однажды монах плел, по обычаю отшельников той страны, ивовые корзины, не поднимая головы от своей работы, как вдруг заметил, что на его руки упала тень. Подняв глаза, он увидел, что вход в келью загораживал высокий человек, по одежде солдат. В руках у гостя был большой ларь, окованный медью, и дальше на солнце стояла молодая женщина, держа за руку мальчика лет пяти. Монах подумал, что эти люди имели вещее сновидение или страдали глазами, но оказалось, что воин просто шел в город, где никого не знал, и, опасаясь, чтобы жители не отняли у него имущества и не обидели женщины и ребенка, просил брата Геннадия сохранить до его возвращения ларь и родственников, обещая пробыть в городе не более двух суток. Напрасно отшельник отговаривался, что женщине будет неудобно, холодно по ночам, нечего есть, и что пещера не защищена от диких зверей, – воин так усиленно просил его, что брат Геннадий начал колебаться. Наконец пришлец сказал: