Алексей Ремизов - Плачужная канава

Баланцев вспоминал эту встречу – счастливого человека, подлинно не обойденного, по крайней мере, в первые-то дни прозрения своего.

Но другие воспоминания гасили это единственное, застрявшее в памяти.

И повторяя нянькины слова, Устиньи-няньки, виделась ему плачужная канава – ров львиный –

там среди черноты ночи рассеяны звезды – мимолетные минуты счастья – когда ангелы Божии нисходят на львиное дно.

А то темь – ночь – жалоба – вопль –

И человек подлеет, мучает, мучается.

А ведь, кажется, чего бы проще и не то, чтобы там царю Каракалле приголубить чумную бациллу или Баланцеву пойти к обездоленным зверям –

Нет, так далеко, пожалуй, и бесполезно – чрез какое отречение надо пройти и как побелить свое сердце, какое надо превращение всего существа и высота духа, чтобы проникнуть человеку – до чумной бациллы или по-приятельски заговорить со зверем.

Ни царю Каракалле, ни Баланцеву такого нипочем не совершить, даже если бы и пожелали, потому что, и это мы знаем: ни Каракалле, ни Баланцеву сил таких не отпущено и вышли они в мир один римским царем, другой служащим в страховой инспекции на Невском, оба простыми обыкновенными людьми – перстью.

Нет, зачем так далеко, пусть бы чумные бациллы соединились хотя бы с холерными, а звери со зверями, а люди с людьми в единой воле облегчить друг другу тягчайшую и опаснейшую общую долю жить на трудной земле во рву львином.

А все делалось как раз наоборот.

Люди, гоняясь за внешними удобствами жизни, направляли свои мысли и всю силу своего ума не к тому, чтобы найти пути приблизиться и почувствовать друг друга, а лишь только чтобы облегчить внешнюю сообщаемость между собой.

И духовное проникновение притуплялось.

Люди летали по воздуху, как птицы, а не замечали под носом и самое немудреное человеческое горе.

Люди исповедовали единого Бога, Христа и Духа, крест носили на шее, а ведут беспощадные войны, истребляя друг друга, как мух.

Исповедовали свободное безбожие во имя божественного разума и вольной воли, а попирали эту волю в каждом, кто смел не соглашаться.

И царственных воль было столько, сколько оказывалось налицо вооруженной «са̀ми».

И в грядущем с завоеванием и победой над внешним все сулило душевную грубость и такой скрежет, о котором и в Устиньином аду не слышно.

Ведь, первая беда, а с ней сознание, что обойден, и первое пробуждение совести, а с ней сознание, что и сам-то ты, обойденный, сам кого-то еще топчешь, каким это режущим воплем пронзит человеческую душу – человека, летающего птицей.

И какой неизгладимой мыслью канет в памяти, вмещающей всю житейскую мудрость.

Да тогда уж и самый тончайший и до последней точности вымеренный инструмент, не одной счастливой старухе, а тысяче ослепших, никогда не вернет взмученной душе белого света, и падет на душу черное отчаяние:

просто идти уж некуда и не знай начать с чего.

И будет так:

с внешней легкостью общения духовная общаемость совсем прекратится, – ангелы забудут пути к людям – и земля провалится, как Содом и Гоморра 20 .

На обойденной земле обойденные люди, мечтали о справедливости, а своими делами чисто внешними укрепляли свою обобщенность.

На обойденной земле обойденные люди, стражда, устанавливали законы житья – железную узду на себя – на жестокое человеческое племя, грубо граня дозволенное от запретного –

и пристав, первый хватальщик, мог законнейшим образом свидетельствовать на уличенного околодочного.

И об этом как было не думать Баланцеву: ведь, он же первый был в шкуре околодочного, и, как пристав на околодочного, свидетельствовали на него люди, которых пронесла судьба.

Твердыня несокрушимая – законы – государство – суд человеческий – справедливость – нет, не мир несла эта твердыня человеку, а еще глубже – ров! 21

И люди подлели, мучили, мучились.

Но скажу так:

если бы и вышло так, что под большой бедой люди уж готовы были бы соединиться, как обойденные, нашлось бы такое разъединяющее, такие стены, и уж бесповоротно.

И такое разъединяющее всегда было.

И это не пол, не возраст лет и нрава, а возраст духа: неодинаковыми являемся в мир – один, как ангел, другой как моль, – и дар благодати духа неравен.

А по духу и судьба.

А по судьбе и любовь.

Да, если бы обойденные и соединились на обойденной земле во имя ли Божье, т. е. высшей силы нечеловеческой, или во имя свободного безбожия в вере в человеческий разум, во имя свободы, равенства и братства обойденных – отчаявшиеся и одичавшие в беде в своем последнем отчаянии готовы поверить и в этот прекрасный обольщающий призрак! – ров, куда брошены люди со дня рождения своего – канава плачужная останется темна и свирепа.

А и в самом деле, ну, как долговечно такое свободное соединение человека с человеком, когда нельзя и представить себе даже намека на закон общий и равный для ангела и мо̀ли.

Судьба человеческая разна – разно положена она по возрасту духа.

А по судьбе любовь.

Толкуя и перетолковывая в тараканьей Комаровке о своей судьбе, понял Баланцев, что пропавшие его семейные дела несоизмеримо важнее других его несчастных дел и куда судьбиннее.

И устроившись на Невском, позабыв про свое старое служебное, он никак не мог забыть о том, что произошло в сердечной его домашности, и чувствовал острейшую обиду.

И эта обида затмевала всякое его благополучие, – угол на Малой Монетной и чай с баранками филипповскими.

Виня себя в мелочах перед женой, в одном он упрямо оправдывал себя: 22

насиженное и крепкое место, ради которого он бросил консерваторию, ведь это жертва его любви к ней 22 – он все для нее отдал, отошел от своего главного, принизил себя.

И словно в насмешку, как раз, как с местом-то ему пришлось расстаться, ушла и она от него.

И хотя он не мог не понимать после всех-то своих канавных раздумий, что любовь – по судьбе его, и оборвалась она еще задолго до его служебного несчастья, он все-таки в обиде своей приурочивал охлаждение жены к своему несчастью.

А она не только ушла от него и сошлась с другим, но и дочь взяла с собой 23 – отняла последнюю соломинку, за которую схватился было он в несчастье и обиде.

Нет, он не мог примириться.

А в то же время жена его, связав свою жизнь с другим, тоже никак не могла примириться с тем, что произошло в ее жизни обок с покинутым мужем:

он испортил ей жизнь, измучил ее, и он же еще и оправдывается, больше того, упрекает – жертву принес!

Она не верила этой жертве – все равно, такая уж судьба его, – все равно и один без нее он не кончил бы никакую консерваторию.

И вот хочет, чтобы и ребенок был не с нею, а с ним!

А это совсем невозможно, потому что она – мать, и ребенок прежде всего ее.