Алексей Ремизов - Плачужная канава

А кроме того, да разве он воспитает? Да он одним видом своим жалким искалечит.

Да и куда ему! Самому-то ему хоть бы как на дорогу выбраться.

И вот в несчастье и обиде своей он сетовал на судьбу и горевал безнадежно,

потому что любил.

А она, сетуя на него и обвиняя его во всем нелюбимого, по старой ли любви своей жалела его, и хотела бы облегчить ему в его беде, и ничего не могла.

И был тупик, из которого не было выхода.

Надо было какую-то другую силу выше той, что отпущена была на век их, чтобы выйти из тупика и примириться с судьбой – друг друга принять.

Такой силы не было.

И оба непримиренные, глядя во тьму, одно вышептывали, одно горькое – безответно,

одними устами и единым сердцем:

– За что это?

А знаете, что я скажу вам?

А скажу я вам от всего сердца:

будь благословенна беда, скорбящая душу человеческую, и горе, ранящее сердце!

ведь, только беда, только горе еще пробивают тот камень, которым завален крылатый дух в ползком человеке –

а без духа, посмотрите – что есть человек человеку?

Человек человеку не бревно – чего там бревно! 24

Человек человеку – подлец. 24

На углу Суворовского проспекта и Заячьего переулка в писчебумажном магазине Деллен выставлен был плюшевый желтый медвежонок:

медвежонок хапал пастью и махал глазами.

К окну липли ребятишки, и толклась прислуга – горничные и кухарки, посланные поскорее сбегать письмо опустить или за лекарством в аптеку или еще куда на Суворовский – поскорее.

Всякому доставляло большое удовольствие постоять у окна поглазеть на медведя.

Медвежонок выставлен был еще на Великом посту, и тому прошло времени не мало, а Антон Петрович и слухом не слыхал и видом не видал никакого медведя.

Жил Антон Петрович на Таврической в двух шагах от Заячьего переулка, – тут и трамвай останавливается.

Но садился он подальше на следующей остановке, а не против писчебумажного магазина – против магазина, хоть и не так уж людно, да ему-то никогда не удается:

то газетчик мальчишка перебежит дорогу или автомобиль загудит с Таврической, – так вскочить и не успеешь.

После же службы с Невского всегда пешком возвращался Антон Петрович и, стало быть, всякий день обязательно проходил мимо магазина Деллен, и за этот месяц случалось и в самый магазин заходить.

А узнал о медвежонке он только сегодня.

Баланцев за завтраком, когда разговор зашел о всяких петербургских диковинках, помянул о медвежонке.

– Видели, какой чудесный медведь у вас на Суворовском!

Баланцев большой был любитель всяких редкостей.

– Который? – растерялся Антон Петрович, – где?

И крошки розаночка так и запрыгали на его кустатых, из носу вылезающих, ничшенианских усах.

Антону Петровичу сразу представилось невесть что:

и белый медведь – который медведь живет на льдине,

и другой – бурый медведь – который медведь в лесу ест мед и малину,

и шкура медвежья – такая медвежья шкура у бухгалтера Тимофеева в его кабинете около дивана лежит,

и окорок медвежий – на Моховой 25 окорок в колбасной у Шмюкинга выставлен медвежий.

– Неужто не заметили? – не отставал Баланцев.

Антон Петрович, мысленно зацепившись за окорок, хотел было выпулить:

«Очень вкусный».

Баланцев перебил:

– Знатная для ребятишек игрушка.

– Настоящие-то по Лубянке бродят 26 , а у нас в Петербурге медведи игрушечные! – подал голос доверенный Федотов «из жеребячьего ряда», остря над последним московским известием о беглых медведях.

– Я так и полагаю, не настоящий.

Антон Петрович подозрительно перевел свои темные глазки: не насмехаются ли?

Никто не смеялся.

А Баланцев и подавно: Баланцев давно бы рассказал о чудодейственном суворовском медведе – от медведя был он в неменьшем восторге, чем ребятишки и прислуга, липнувшие к витрине – да только вчера, выбравшись наконец со своей Монетной на Суворовский, в свои старые места, наткнулся у Деллен на диковинку.

Конечно, подозрения напрасны! – и Антон Петрович засопел благодушно:

еще бы! никто не проник в его мысли, спутанные медведем, и ничего он такого не сказал несуразного.

– Вам, как мыслителю, не до медведей, Антон Петрович! – довершил Баланцев полное его удовольствие.

Антон Петрович слыл не только в инспекции, но и во всей конторе за образованнейшего человека или, как сам он любил о себе говорить, за мыслителя ,

которому, чуть ли не единственному на свете по прямому преемству от Шопенгауера 27 поручено было блюсти на земле черный глаз на мир и жизнь.

И, находясь на такой исключительной высоте и избрании, расценивал он и сослуживцев своих и так всяких встречных прежде всего по их отношению к себе,

требуя от них, слепышей, которым доступны лишь самые маленькие обиходные мыслишки, молчаливого или громкого одобрения всем без исключения своим словам и поступкам.

– Вашего медведя я непременно посмотрю! – с полным сознанием высоты своей и достоинства сказал Антон Петрович, покровительственно кивая Баланцеву.

И с удовольствием докончил завтрак.

Но все-таки, как же это так – целый месяц? – а медведя он и не заметил? 28

И это при всей-то зоркости его глаза и замечательности?

Зано̀зила мысль медвежья, перебивала гладкие служебные мысли.

Запоздалость произошла не потому, чтобы там какие «коварніи человѣцы» вроде лавочника Пряхина, поставщика сладкой смеси, отвели бы глаза Антону Петровичу, и не от рассеянности, возможной с человеком задумчивым, погруженным в размышление, тем чудаком Прокоповым, что натыкается на прохожих и проходит свой подъезд.

Нет, смешно и говорить об этом.

Антон Петрович, хоть и чувствовал себя незаурядным мыслителем, да боек не был на мысли и уж никак не погружался.

И за весь его долгий пеший путь с Невского дай Бог какая безделица в виде немудреного житейского соображения или воспоминания нетрудного дневным сиротливым огоньком поблескивала в его взму́ченной душе.

Нет, вся причина такой запоздалости заключалась в том, что весь пеший долгий путь его с Невского самые разнообразные вещи – весь Невский – проходили через его душу – с магазинами и пешеходами, с Невским ветром, трамваями, автомобилями и извозчиками.

  И без всякого видимого толку –

  рыбаковские модные жилеты с соловьевскими сигами, 29

  филипповский крендель с пестрыми сытинскими книгами, 29

  белая магическая палочка городового с булавскими, 29

  здобновскими и Жуковскими фотографическими карточками, 29

  кавалергардская каска с сумаковским творогом 29 ,

  ждановские процентные бумаги с японскими веерами, синие и малиновые шары староневской аптеки с линденовскими серебряными часами и золотыми иконами. Куда уж что разбирать!