Алексей Ремизов - Плачужная канава

И всегда Александр Николаевич дожидался ее, и без нее никогда не садился за самовар.

Время было возвращаться, а Маши все нет и нет. Тимофеев и чаю попил один, а все нет.

Белая ночь – что-то больное, горькое и бесповоротное белело сквозь ее зелень.

Прибрал он у себя на столе, присел так к столу, закурил –

Тишина кругом, поздний час – белый сквозь зелень рассвет.

    И только голуби под крышей, только голуби –

И чего-то жутко ему показалось – горкотня голубиная.

И вдруг он понял и не то, что полюбила Маша, про это он давно знает, нет, другое, что наступало с рассветом, – вышло, идет, входит в жизнь их, как судьба, упорно и бесповоротно.

И ему вспомнился тот первый вечер, когда Задорский в первый раз пришел к ним, нет, еще раньше, тот первый вечер, когда Маша вернулась с приема и рассказывала о докторе, – замолчали-то они чего-то, вот тогда и сказалось это бесповоротно, как судьба.

И грусть сжала его сердце.

Горько голуби горковали –

А оно наступало, шло, и шаги были, как горкотня голубиная, всю душу горькой тоскою тянуло.

Места не находил он. Обошел комнаты, – все поправил.

И в первый раз, не дождавшись, лег.

Тишина была и только голуби –

горько голуби–

Только это, только это бесповоротное, как судьба.

Тяжело наваливалось, все собой закрывая, и проворными пальцами, железными коготками заколачивало стены, потолок, дверь, окно.

И он только дышал, как под тяжкою тяжестью, в дреме.

И вдруг очнулся: Маша плачет.

Не поверил:

– Маша плачет?

И не поднялся, а всегда бы поднялся!

И опять слышит –

– Плачет!

И горечь с ее горьким плачем впилась в его сердце.

А с плачем из рассветной алой тишины голуби горковали.

И хотелось самому плакать, только плакать и без слов просить поправить что-то, если можно!

На следующий день Тимофеев не пошел на службу.

Позвонил Задорскому:

– Несчастье, ночью у Маши был припадок: что-то с сердцем.

Задорский обещал приехать.

День был пасмурный, тихий.

Маша ходила расстроенная, заплаканная, ждала.

И оживилась, когда приехал Задорский.

И он был не как всегда, чего-то очень грустный.

И сидел недолго.

А когда уехал, осталось тяжелое такое чувство: беда ли это вспрыгнула на плечи – тяжелая?

И уж и просить напрасно?

И судьбу ничем не повернешь и ничем не умолишь?

Когда любит человек, весь свет для него мил.

Баланцев заблуждался, но нисколько не врал: Маша и вправду хорошо отзывалась о Будылине.

И это верно: это она говорила, что Будылин ни на кого не похожий.

И то верно: когда она говорила, всякое ее слово было согрето любовью, и всякий отзыв ее был полон, как цвет.

Баланцев долго ни о чем не догадывался.

Баланцев был уверен, что исключительное положение, какое занял у Тимофеевых Задорский, вызвано было особой признательностью к доктору:

Машу не узнать было!

Маша так изменилась, потому что помог ей доктор.

При чем же Будылин?

Да ни при чем, та́к, – для затеи.

Баланцев затеял развлечь своего темного друга, и достиг цели.

Антона Петровича не узнать было!

С каждым днем черный выходил он из своей черноты.

А это любовь заполняла сердце его.

Только чего же он медлит? Надо же, наконец, объясниться!

А по осени, когда полетят птицы в теплые страны, сыграют свадьбу.

И когда Антон Петрович в первый раз громко сказал себе о птицах – когда птицы полетят в теплые страны! – и о свадьбе, сам даже испугался, – так это было дико, ни с чем несообразно и просто невозможно.

Прошел день, он и еще раз сказал и еще громче – когда птицы полетят в теплые страны, сыграют свадьбу! – оробел от своих слов, но не так уж.

А понемногу привык и мысли свои настроил на всякие подробности.

В первую же субботу, окончательно уверившись, что он и есть жених самый настоящий, сговорился Будылин с Баланцевым, и женихом потащился к Тимофеевым.

Он решился. Он сбрил ничшеанские свои усы, крепко затянул шнурки у ботинок, подвязал ярко-голубой галстук и, набравшись слов из русско-немецкого разговорника, сам чувствовал, что смелеет с каждым шагом.

Задорский, случившийся в тот вечер у Тимофеевых, после спросил Машу:

– Почему у вас все какие-то ископаемые бывают? 92

И вправду, что-то от ископаемого было в Антоне Петровиче: ведь, чтобы изгладить всякую флуоресценцию с Будылинской физиономии, Баланцев прибег к верному средству – к тальку, но с излишком: тальк, как пепел, сыпался с рогатого лба.

Гостей встретила Маша.

Не удержавшись, сразу же она громко расхохоталась.

Да и Александр Николаевич не мог скрыть улыбки.

А Баланцев, как переступил порог, так со смеху и покатился.

Антон Петрович решил, что так полагается и, стараясь во всем подражать приятелю, сделал что-то похожее на улыбку, но такое вышло, такое смертельное, лучше бы не старался.

И это еще пуще подожгло Баланцева.

– Ну вот, вам и жених! – захлебываясь, выпалил он.

– Подождите ж, нельзя так сразу.

Антон Петрович начинал смущаться.

– Жених, жених!

Баланцев, не унимаясь, подталкивал Будылина.

Антон Петрович вдруг схватился:

куда-то пропал букет, который должен он был поднести Маше еще на пороге.

– Где цветы? Вы меня совсем спутали!

Букет оказался под шляпой у Баланцева.

Антон Петрович, не стерпев, ткнул Баланцева кулаком в живот.

– Мучитель!

Баланцев перестал смеяться.

Отряхнув букет, Антон Петрович подошел к Маше, но слова – черт знает что такое! – слова, заученные из русско-немецкого разговорника, забылись все до одного.

Молча топтался он на одном месте и шаркал, как неумелые дети.

Маша, едва сдерживаясь, смотрела.

«Как она смотрела! Как она смотрела!»

Вспоминая, говорил после Антон Петрович Баланцеву, неисповедимо уверившись, что весь вид его тогдашний, а букет особенно, произвели и без слов должное впечатление.

Оставалось найти подходящую минуту и объясниться.

А все мешало: Маша не была одна, а все на людях, правда, близких, но все-таки на людях такого делать не полагалось.

«Надо стать на колени, потом поцеловаться. Нет, это никак невозможно!»

И несколько раз, довольно внятно, всякому слышно, шептал Будылин Баланцеву, чтобы тот вышел из комнаты и увел с собой Тимофеева.

Но Баланцев точно оглох,

«А может и слава Богу, что все так не делается!»

Антону Петровичу стало страшно:

вот уйдет Баланцев, уведет Тимофеева, останется он глаз на глаз с Машей и надо будет начать объясняться – надо будет говорить…

«А вдруг скажу, да что-нибудь не так или само скажется и совсем не то!»

И так же внятно стал он теперь шептать Баланцеву, чтобы тот ни под каким предлогом не уходил и не оставлял его одного.