Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

Старенький профессор давным давно уже приподнялся с соломы и, пораженный, во все глаза смотрел на все эти детские лица, которые в полном упоении слушали сказку, на Кузьму Ивановича, который, забыв всю свою солидность, присел на корточки и слово боялся пропустить, на Васютку, который, забыв о всяком смущении, плавал в наслаждении: ни таких сказок, ни такого стиля профессор еще не встречал в русском народе за все время с IX по XX век!

— Ну… — захлебнулся Васютка в восторге. — Увидали ето воры московские всю диковину ету и пристали к сукину сыну Петрушке: «что ето у тебя за верба такая? Что хошь ты с нас возьми, только продай нам ее….» «А ето — говорит сукин сын Петрушка, — живилка называется: какого хошь мертвеца, говорит, из могилы подымет в раз…» Те так и вцепились: продай да продай нам твою живилку, потому нам в нашем деле это первеющая вещь!.. Ну, сукин сын Петрушка поломался эдак для виду маленько да и продал москвичам свою живилку за двадцать пять тыщ рублей. И такую-то они на радостях выпивку закатили, что едва к последнему ночному поезду, пьяные-распьяные, потрафили. Ну, ладно… Приезжают ето они домой за полночь: ставьте, бабы, самовар скорее и пожевать чего-нито соберите, да живо! А хозяйка их к черту на кулички посылает: полуношники, пьяницы, чтобы вам, чертям, куды провалиться… И пошла, и пошла чехвостить… А муж-ат ето как вынет из-за голенища ножик, да как в бок ей п-пых! Та ай-ай-ай-ай да вся в крови оземь и ударилась… Сбежались ето домашние все, а воры себе и-и куражатся: все ето для нас самое плевое дело… Ну, берет потом мужик ейный живилку ету самую и давай ее по ж… стегать. А та и не шевельнется: померла! Ну, позвали ето полицею, обоим нашим москвичам руки назад и сперва в острог пожалуйте, а там и в Сибирь… Так и ослобонился сукин сын Петрушка, вор деревенский, от своих приятелей закадышных, воров московских…

Ребятишки заливались веселым смехом, били себя ладошками по ляжкам и все в восторге повторяли:

— Ай да сукин сын Петрушка! Вот так утер сопли москвичам! А? Не гляди вот, что дурак деревенскай, а как всех обчекрыжил…

— Ну, Васютка, и молодчина ты! — довольный, смеялся Кузьма Иванович. — За такую сказку и я тебе сверх уговору орехов отсыплю… И где ты только подцепил ее?

— А о мясоеде у нас шерстобиты стояли, валенки валяли, вот вечером как-то и рассказывали… — польщенный, сказал Васютка. — Да еще ето что! — возгордился он. — Вот как они про попа с попадьей рассказывали, так индо все животики надорвали, смеямшись…

Профессор так растерялся от этого нового фольклора, что буквально и слов не находил, а только все водил изумленными очками с одного лица на другое.

— А в школу ты ходишь, Вася? — спросил он.

— А как же…. К Егорью ходим….

— Кто же вас учить там?

— Учителька… Раньше то учила Аксинья Федоровна, вот что за старого угорского барина вышла замуж, а теперь Вера Гавриловна учит, о. Настигая племянница…

Профессор хотел как-то связать эту сказку со школой, но от растерянности у него ничего не вышло. Он все рассматривал сквозь толстые очки свои эти веселые детские лица, точно искал на них чего. И вдруг за домом послышался звук подъехавшего экипажа. Кузьма Иванович торопливо ушел посмотреть, кто подъехал, и тотчас же вернулся.

— Это Лексей Петрович от Егорья приехали, спрашивают вас, угодно ли вам с ними домой ехать или еще у нас погостите? — вежливо осведомился он у профессора.

— Нет, нет, я уж с ним поеду… — заторопился вдруг профессор, точно боясь, что его оставят здесь одного. — Конечно, вместе лучше… Вы уж оделите, Кузьма Иванович, детей лакомствами и пойдемте сосчитаемся со мной…

Через какую-нибудь четверть часа он уже сидел рядом с Алексеем Петровичем в тарантасе.

— Уж вы, Лексей Петрович, ежели начнете дело, сделайте милость, не оставьте…. — кланялись Кузьма Иванович с Таней. — Насчет поставки харчей там рабочим, али по найму, али еще там что… Будем потрафлять, как отцу родному, а не то что… Потому народ здешний серый, лесной и где же вам с вашим нежным воспитанием возжаться с мужиками?

И, когда гости уехали, Кузьма Иванович сел с Таней попить чайку и за чаем с удовольствием рассказал ей сказку про двух воров московских и одного деревенского… И Таня и старая Феклиста со смеху помирали…

А тарантас, кряхтя, заколыхался и занырял по лесной дороге. В уме Алексее Петровича сами собой рождались столбцы длинных цифр, рассыпались и опять сбегались в столбики. Митюха, не ожидая уже от господ никаких антиресных разговоров, клевал носом, а профессор чувствовал себя так, как будто он сорвался с высокой колокольни и очень ушибся о землю. Мир красивых былин, мудрых пословиц, проникнутых глубоким религиозным чувством сказаний, песни, живой красотой пленяющие, вот что считал он раньше подлинным и прекрасным выражением души народной. Но вот вдруг в глухой лесной деревушке оказалось, что этих былин, пословиц, сказаний и песен никто не знает, что все это теперь лишь мертвое украшение гимназических хрестоматий и предмет для ученых диссертаций, а из уст народа, из детских уст на него вдруг полился поток зловоннейшей грязи! Что же это такое? Конечно, он не только знал, но мог наизусть цитировать, что сказали по поводу грубости нравов русских и Олеарий, и Максим Грек, и Крижанич, и святители московские, и Котошихин, и Симеон Полоцкий, но, Боже мой, ведь с тех пор сколько лет прошло!.. Где же была церковь-просветительница, где была школа, где были образованные классы?! Как можно было не обратить внимания на такое ужасное явление?! Что же они смотрели? Что с этим делать? Ведь, это ужас, ужас, ужас — другого слова тут не подберешь!..

Все эти мысли, все эти чувства были для профессора так новы, что охватившая его растерянность все больше и больше увеличивалась — растерянность и какая-то тяжелая беспомощность. А рядом с ним сидел Алексей Петрович, спокойный, уверенный в себе и в своих цифрах и не обращал решительно никакого внимания ни на что. То, что он нащупал среди родных лесов, была настоящая Калифорния и в голове его роились проекты один другого смелее, один другого грандиознее…

И зашептал по лесу тихий и спорый — «грибной» — дождь…

Затихший-было под дождем лес пробуждался. Снова защебетали птицы, сладко потягивались звери после дремы — во время дождя так хорошо спится, — и лешие вышли погреться на солнышке…

Не надо думать, что леший в русской земле один, — леших очень много. В каждом лесу свой леший, а в больших лесах, как Ужвинская дача, живет и по нескольку леших. И все они один на другого не похожи. В молодом, веселом перелеске, например, что под Журавлиным Долом, где пахнет всегда солнышком и белой любкой, и леший небольшой и веселый, со смышлеными и задорными, как у молодого щенка, глазами; в сумрачных оврагах вкруг Гремячего Ключа живет леший старый, с седой бородой и, должно быть, от старости печальный и глаза его, большие, круглые, неподвижные, всезнающие, наводят на душу жуть; и совсем опять другой леший от Семи Стожков, с монастырской пожни, где открытые, солнечные елани сменяются красивыми островами деревьев — душистая черемуха, развесистые вязы, дубы коренастые, белая березонька, и шиповник, и калина, и дикая смородина, и вьющийся хмель… — и где по весне ведут свои любовные карусели лесные отшельники, вальдшнепы: этот леший радостно-ясен и, наверное, если не пишет стихов, то непременно играет на свирели…