Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

— Ну, пусть собаки погоняют, как следует, а потом собьете их и к дому. А я пройду, на питомники посмотрю да и вальдшнепков дорогой поищу. Должны бы быть…

— Слушаю… — тоже глядя в сторону, уныло отвечал Гаврила. — «Вальдшнепков поищу»… — уныло повторил он про себя. — Это без собаки-то? О-хо-хо-хо…

И, закинув ружье за спину, Сергей Иванович быстро скрылся в тумане, мягко окутавшем лес. И в сердце его было только одно: мучительная боязнь опоздать. Скорее, скорее!..

И вот среди мокрых стволов старых сосен смутно обрисовались в уже редеющем тумане стены монастыря. Чтобы не быть замеченным, он сделал большой обход. И с тяжким напряжением, мешая дышать, забилось в груди его сердце: неподалеку стояла опаленная старая сосна. Забыв всякую осторожность, он быстро подошел к ней, сунул руку в дупло — бумага! Он лихорадочно выхватил ее — нет, это его письмо к ней! Значит, она еще не была… Сзади, у часовни, послышался легкий шорох. Он быстро обернулся — на пороге часовни стояла в своей черной мантии с белыми черепами и костями мать Евфросиния, схимница, и смотрела на него своими потухшими, всегда налитыми, как свинцом, тяжкою неизжитою скорбью глазами…. Он оторопел.

— Подите сюда, — мне надо говорить с вами… — сказала схимница своим угасшим, шелестящим, как омертвевшая осенью трава, голосом и он, как провинившийся школьник, послушно подошел к ней: в этой черной, угасшей женщине с белыми черепами на мантии он чувствовал какую-то огромную, мистическую силу, которая внушала ему и почтение и какую-то жуть. — Беседуя с вами, я нарушаю данный мною обет невмешательства ни в какия дела мира, — продолжала она. — Но я надеюсь, что милосердный Господь простит мне мой грех, так как дело идет о спасении души самого мне близкого человека. Сядьте…

Сергей Иванович послушно сел на старенькую скамеечку у часовни. Она опустилась рядом с ним. От нее пахло храмом — ладаном, воском, старыми книгами, — и в бледных, как у мертвой, и высохших руках была черная, старая лестовка.

— Она не придет… — тихо сказала схимница, не подымая глаз. — И не старайтесь ее увидеть, вы этого не достигнете… Я давно заметила тяжелое искушение, овладевшее ею. Вчера поздно ночью в щель занавески я увидала, что у нее в келье горит огонь, я вошла к ней; она писала вам, рвала написанное и опять писала… Она не могла таиться и открылась мне во всем. Я провела с ней всю ночь в беседе и молитве, а с утра жду вас здесь, чтобы сообщить вам ее решение не видеть вас больше… Подождите… Я еще не кончила… — бесстрастно и печально продолжала монахиня, заметив его невольное движение недоверия, боли и протеста. — Может быть, то, что я скажу вам, еще более увеличит ваши страдания, но я должна сказать вам все. Она не приняла еще полного пострига, она могла бы совершенно свободно оставить монастырь и идти за вами, но… она сама решила иначе…

— Боже мой! — схватился он за голову. — И зачем вы это все сделали?

Она подняла на него свои налитые тяжелой скорбью глаза и холодно, размеренно, точно ударяя по сердцу тяжелым молотом, сказала:

— Несколько лет тому назад пьяные люди, подкравшись ночью к моему дому, как звери, подожгли этот дом, в котором был мой муж и мои дети, не сделавшие им никогда никакого зла. И пока дом горел… из огня слышались крики о помощи… детские крики… они бесновались вокруг дома, как… я не знаю как кто… ни зверь, ни дикарь, ни дьявол, кажется, неспособен на это… И, когда я, как безумная, примчалась домой, я нашла от всего, что было, только… несколько обгорелых костей… Жизнь, в которой это было, в которой это может быть всегда, — я такой жизни признать не могла. И я отказалась от всего и ушла вот сюда, чтобы молиться о них, моих дорогих, милых, таких радостных, таких ласковых, и чтобы молиться о тех, которые погубили их. Да, я нашла в себе силы на это — я молюсь, чтобы Господь помиловал их, открыл им глаза на содеянное ими и привел их к спасению… И Нину, единственного теперь мне близкого человека, отпустить в этот страшный, звериный мир?! И у нее может быть любимый человек, и у нее могут быть дети и этих детей могут у нее замучить, сжечь, убить, осквернить… Нет! Мы проговорили с ней всю ночь и Господь укрепил ее заколебавшуюся душу и удержал ее от ложного шага… Вот ее письмо вам…

И из складок своей пахучей мантии она вынула беленькую бумажку. С болью в сердце, точно в тумане, Сергей Иванович прочел:

Простите меня за те страдания, которые я причиняю вам. Между нами все кончено. Я навсегда отказываюсь от вас, от всего мира, я отдаю себя Богу. Ради Бога, не старайтесь видеть меня. Нет, я не могу больше! Простите, простите меня… — Н.

Он вскочил, хотел закричать этой полумертвой старухе что-то злое, оскорбительное, но в это мгновение старый колокол величаво пропел над лесной пустыней что-то суровое и значительное. Схимница истово перекрестилась.

— Может быть, придет время и вы будете благодарить меня и благословлять этот тяжелый теперь вам час… — сказала она. — Так не тревожьте же покой той, которую вы полюбили любовью земной — полюбите ее теперь любовью божественной! С сегодняшнего же дня она вступает на трудный путь приготовления себя к приятию сана иноческого… Простите меня… — низко поклонилась она ему.

— Знаю, больно, тяжело вам, но эти страдания скоро проходят… Подумайте крепко о том, что я вам сказала, и да хранит вас Господь…

И снова, в пояс поклонившись ему, она устало, тяжело опираясь на свой посох, пошла лесной тропинкой к монастырю. Туман, цепляясь за мокрые деревья, расходился. Старый колокол торжественно и грустно пел над лесной пустыней, точно вещая грешному миру о погребении молодой души…

Стояли удивительные августовские дни, тихие, хрустальные. Старый парк «Угора» одевался все пышнее и пышнее в золото и багрянец. В полях и лесах стояла тишина. И нежной грустью звучало курлыканье прощавшихся с родными болотами журавлиных стай в посветлевшем небе… А над «Угором» точно черные тучи сгущались и слышно было смятенным душам людей, как кто-то роковой железной поступью подходить все ближе и ближе. Лев Аполлонович все уединялся и тосковал. Андрей смятенными глазами смотрел в загадочный лик жизни и впервые только почувствовал, какая это трудная задача жить, и боялся, и трепетно чего-то ждал. Поэма его остановилась: теперь его герой был вдвоем, его мечты златокудрой волшебнице исполнились, жизнь их на пустынно-прекрасной земле была ясна, солнечна, но удивительно: в ней как-то не было вкуса, как в блюде, которое забыли посолить, в ней не стало содержания и писать стало не о чем.

Резко сказались эти недели и на Ксении Федоровне. Она совсем перестала смеяться, лицо ее побледнело и между бровями залегла страдальческая складка — точно она во что-то все мучительно всматривалась и чего-то никак не могла понять. То чувство к Андрею, которое вызывало в ней сперва только смех, которое она сперва, как и все «идеальное», пыталась по своему обыкновению посадить, как наивную нарядную бабочку, на булавку насмешки, это чувство с силой невероятной, как пожар, охватило вдруг все ее существо. Она понимала всю невозможность счастья, но именно сознание-то этой невозможности и разжигало ее всю еще более. И она перестала смеяться и с недоверием вглядывалась в то, что полыхало теперь в ее душе, и спрашивала себя, что же будет дальше, и не находила ответа… И горбунья Варвара ходила вокруг и смотрела, и тяжело вздыхала и еще более ела побледневшую Наташу, рассеянную, слабую, с заплаканными глазами…