Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

— Постой… — остановил его Лев Аполлонович. — Ты скажи мне прежде всего, для чего тебе нужно было вызывать меня сюда? И для чего собрал ты тут народ?

— Об этом речь впереди, ваше высокородие… — отвечал почтительно Шураль. — Дозвольте все по порядку… Я понимал, ваше высокородие, что вся эта строгость для пользы дела… я видел, ведь, что и себя вы не жалеете нисколько, — не то, что иные протчие командеры… И здесь вот, кого ни спроси, все в один голос скажут: строг угорский барин, но справедлив и милостив… Да… Я это очень понимал, ваше высокородие, а все таки вытерпеть не мог, потому сызмальства я к степи, к своей воле привык. Ну, как убег я, показаться домой мне было уж нельзя и я забосячил — вместе с голотой этой всякой беспашпортной: их тысячи, ведь милиёны, по Расее шатаются, где день, где два, сегодня сыт, а завтра голоден… И озлобился я, ваше высокородие: потому такие же ведь люди, а житье им горе-горькое… Оно, правда, многие от себя страдают — больше все через пьянство, — ну, я так полагаю, что ко всякому человеку жалость иметь надобно, ваше высокородие… И вот болтался я раз в Сухуме городе, от небилизации против японцев прятался и вдруг вижу, в бухте «Пантера» якорь бросила. А вечером как-то с матросами я повстречался и рассказывали мне они, что был у их на борту бунт большой и что военный суд расстрелял восемь человек. И были все матросы как бы вне себя. И загорелся я, ваше высокородие, так что хошь на нож… Ваше высокородие, дело прошлое, но вот, как перед Истинным — он широко перекрестился на церковь и вериги его звякнули, как кандалы, — вы, человек справедливый, в том деле поставили себя неправильно. Ваше высокородие! — стукнул он себя кулаком в грудь и опять звякнули его вериги, — на убой гнали нас тогда тысячами и не знамо за что, и не по совести вели войну правители наши, и народ возроптал по закону, по Божьему. Ведь, и мы живые люди, ваше высокородие, ведь, и нам больно бывает… И вы, человек справедливый, заместо того, чтобы поддержать народ в правде его, вы восемь человек расстрелять приказали!.. И загорелся я… И сговорились мы с матросами, чтобы сосчитаться с вами за кровь народную, невинно пролитую, и когда ваш сын с патрулем шел два дня спустя за городом, я… я… из колючки… я убил его… — едва выговорил он и, чуть звякнув веригами, поднял руку просительно и быстро добавил: — Подождите, ваше высокородие: я кончу, тогда вы и прикажете связать меня… и отправить… Дайте только докончить: я не сбегу… я сам же пришел к вам, чтобы повиниться… Да… Ударился я на Волгу… А там тоже народ крепко зашумел: потому и теснота там в земле большая — все помещики под себя забрали, — и всех война с японцами прямо на дыбы подняла: тысячи народику положили, а кроме страмоты на весь свет ничего не получилось… И попал я как-то по заходу в одно село большое, Хороброво прозывается…

Мать Евфросиния вздрогнула, выпрямилась и остановила глаза на Шурале.

— Да… И как раз и там народ взбунтовался… — продолжал Шураль. — И я стал с народом за одно… И прослышали мы, что на село к нам казачишки эти посланы — здорово они в ту пору над народом озорничали, разбойники… Ну, и порешили мы всем миром посчитаться с ними. И вот, как стемнело, разбились мы на две партии: одна должна была усадьбу княжескую громить идти, а другая собрала со всего села бороны железные и зубьями вверх стала выстилать ими улицу, к въезду, откуда казаки скакать должны были… Ну, как дали нам знать огнем из степи дозорные наши, что казаки близко, идут, ударили мы на селе в набат и зажгли усадьбу княжескую. Казаки — а ночь была темная, хошь в глаз коли, — во весь апорт спасать усадьбу кинулись, налетели в темноте на бороны и, почитай, все перекалечились, а какие и душу Богу отдали тут же, на зубьях… А мы тем временем на усадьбе дело делали… — обращаясь уже больше к матери Евфросинии, в глубоком волнении продолжал Шураль. — На шум сперва выбежал князь и я… и я… тут же топором голову ему рассек… а другие завалили все двери и… зажгли… а под окнами с вилами и топорами стали… И слышали мы, как… кричали в доме… в огне… дети княжеские…

— Так это… был ты?… — задохнулась, вся белая, схимница.

— Я, матушка… Только погодите… — опять поднял он руку. — Я же сам пришел к вам… Да, и бросился народ… много тогда промежду нас пьяных было, и то надо сказать… — все ломать и жечь… овец тонкорунных в огонь табунами загоняли… жеребцам кровным глаза выкалывали… бугаев дорогих так, зря, порезали всех и побросали… И от села к селу и пошло, и пошло — пока не залили пожара кровушкой народной. Мне уйти удалось, ну… не на радость только: кровь пролитая, как ржа, ела душу мою и ни в чем не находил я себе спокою… И вот потянуло меня сюды… поближе к вам, кого так изобидел я… и жил вот я тут, в нищете… в трудах… и молился, но не нашел себе спокою ни в чем, пока, наконец того, не повелел мне Господь идти к вам и повиниться во всем…

И, звеня веригами, он рухнул на колени и поклонился схимнице до земли. Она едва на ногах держалась и была бела, как снег.

— Матушка, прости меня, окаянного… — задохнувшись во вдруг поднявшемся рыдании, проговорил Шураль. — Прости ради Христа… И не затем о прощении прошу я, чтобы ты никому не говорила о грехе моем, — нет, вяжите меня, везите в острог, я пострадать хочу… Ну, только ты первая сними с меня грех кровавый…

Судорожно сжав сухие руки, схимница свинцовыми глазами, из которых падали на черную мантию крупные слезы, долго смотрела на икону Богоматери над папертью — семь мечей было воткнуто в сердце ее… — и, наконец, обернулась к Шуралю и низким, прерывающимся голосом тихо проговорила:

— Бог простит… А я… я… тебя прощаю…

Рыданья снова бурно подняли грудь Шураля и он ударил головой в ноги Льву Аполлоновичу.

— Ваше высокородие… ради Христа…

— Встань! — повелительно сказал Лев Аполлонович, весь бледный, чувствуя себя во власти какой-то огромной силы. — Встань!

И, когда Шураль, повинуясь, звеня веригами, поднялся, Лев Аполлонович, твердо глядя ему сияющими глазами в глаза, проговорил:

— Не только я прощаю тебя в грехе твоем, но… сам прошу у тебя… у всех… прощения…

И он твердо протянул своему бывшему матросу руку.

Тот быстро спрятал руки за спину.

— Не смею, ваше высокородие… — с дрожащей челюстью едва выговорил он.

— Я прошу о прощении! — новым, высоким, странно звенящим голосом крикнул, не опуская руки, Лев Аполлонович. — Понял? Как же ты… можешь?

Шураль несмело, плача, протянул корявую, натруженную руку Льву Аполлоновичу и тот, восторженно испуганный каким-то ярким светом, вдруг залившим всю его душу, притянул его к себе и крепко обнял, и отвернулся, и судорожно всхлипнул… И странно: что-то теплое и светлое пробежало по затаившейся толпе богомольцев. Лица людей согрелись, просветлели, очеловечились… Шураль хотел-было так, как он обдумал это еще в землянке, сказать, чтобы его вязали и отправили, куда следует, но он вдруг с несомненностью почувствовал, что сказать теперь этого нельзя. И он нерешительно спросил: