Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

— Надо идти в круг ершить… — весь дрожа, как осиновый лист, сказал Петро. — Не встает…

— Надо идти… — едва выговорил от волнения Гаврила.

И, взяв только топор, — охотничий обычай не позволяет обкладчикам, будящим медведя, другого оружия, — оба уверенно скрылись в лесу. Берлогу узнать им было легко по инею, густо обсевшему ее чело.

— Ну, Господи, благослови…

Гаврила тут же вырубил погонистую, с длинными голомянами сосенку, опустил ее под кобел и сразу нащупал мягкого зверя.

— Да ну, вставай… Замерзли все! — крикнул он трясущимся голосом. — Ну, подымайся…

И он ударил зверя. Медведица рявкнула, одним движением могучей лапы переломила шест, но — не выходила…

— Значит, дети… — сказал дрожа, Гаврила.

Медведицу уже ершил теперь Петро. Вот его шест, должно быть, больно задел зверя, медведица рявкнула, опять выбила шест из его рук, разом в холодном облаке инее вылетела из берлоги и бросилась на Петро. Тот попятился, упал навзничь и медведица была-бы на нем, если бы Гаврила обломком шеста не вытянул зверя вдоль бока. Глухо рявкнув, она бросилась на Гаврилу. Но в это мгновение облава, пометив мечущегося по сугробам черного зверя, яростно заголосила, застучала палками по деревьям, забила в «на смех» принесенные с собой старые чугуны и разбитые сковороды и медведица, фыркнув, вздыбила, осмотрелась и — желая прежде всего отвести врагов от детей, — огромными машками пошла старым, осенним следом своим на-утек.

За молоденькой елкой, едва видной под снегом, что-то шевельнулось, стукнул выстрел и что-то обожгло шею зверя. Медведица коротко рявкнула от неожиданности и, оставляя по сугробам длинные, красные бусы, яростными машками пошла вправо. Раз-раз…. — сверкнуло из-за другой елки. Мимо!.. Раз… Удар в ногу, но легко…. Скорее, скорее!.. Еще два торопливых выстрела…

«Что это? — думал, замирая, Сергей Иванович. — Мажут? Ну, и слава Богу, Ты только сюда-то добирайся, а уж я тебя выпущу… — про себя обратился он любовно к зверю. — Ну, выбирайся, выбирайся…».

Он вообще очень любил зверя и всячески старался щадить его. И медведя он решил от заморских гостей укрыть — только бы дошел зверь до него…. Но после нелепого выстрела Алексее Петровича — было слышно, как защелкала пуля высоко по стволам, — медведица повернула на облаву. Мужики и бабы, в совершенно непонятном остервенении, забыв решительно о всякой личной опасности, с дикой яростью набросились на нее и, уже уставшая от прыжков по глубокому снегу, медведица снова повернула на цепь стрелков в надежде быстрым натиском прорвать ее. Но с первого номера снова уверенно стукнул выстрел и с разбитым в мелкие куски черепом медведица ткнулась носом в холодный, рассыпчатый и пахучий снег….

Облава, радостно расстроив ряды, бросилась по глубокому снегу к зверю. Шуркая лыжами, подходили с номеров стрелки. Русский возбужденный говор мешался с уверенным птичьим говором американцев. Прибежали оба обкладчика, бледные, как смерть, от пережитых волнений, с огромными сияющими глазами и все трясущиеся с ног до головы. И сейчас же нашлись охотники лезть под кобел, и вытащили из ямы двух крошечных, черненьких, в белых галстучках, медвежат, которые бессильно загребали в воздухе своими лапками и сердито орали. Здоровый мужицкий хохот стоял в белых чертогах леса.

— Во: ишь, как верезжит!.. — слышались голоса. — Сразу свою породу сказывать… А ногами-то, ногами-то, гляди, как загребать… А когтищи-то, а?

— А very fine beast… — разглядывая убитую медведицу, сказал директор.

— Oh, yes, very fine indeed… — послышались голоса. — Is n’t it?

— Ну-ка, Липатка, поговори-ка с ними по мерикански-то… — пустил кто-то. — Кто? Липатка-то? Он у нас на все языки может… Ну-ка, Липатк, а?… Чего ты, дура, скесняешься?

Но Липатка, оборванный, в лаптях, с дикими глазами, отмалчивался: потупившись, он смотрел на распростертую по взрытому, окровавленному снегу медведицу и ему было жалко лесного зверя-богатыря… И вспомнилось ему жаркое июльское утро, когда он, за Исехрой, в моховых болотах налаживал пружки на глухарей и тетеревей, и вдруг, почувствовав чью-то близость, вскинул глазами и обмер: неподалеку, среди белых кочек, стояла крупная, черная медведица и недоверчиво смотрел на него. Затем, поняв, что это свой, она удовлетворенно фыркнула и, не торопясь, потянула на бор. И подсказало ему его дикое сердце, что это была она, и стало ему сумно… Хмурился и Сергей Иванович: и ему это кровавое вторжение чуждого мира в его леса было очень не по душе и, хотя начальством и было ему вменено в обязанность оказывать высоким гостям всякое внимание, он смотрел на них холодно и отделывался только короткими, вежливыми фразами….

И гости по развороченному снегу пошли осматривать берлогу.

— Oh, what is it?

Над плещущим, рокочущим, звенящим среди бело-голубых глыб льда Гремячим Ключом, на разубранных снегом старых елях ярко сверкали маленькие образки и весело пестрели бесчисленные ленточки. Сергей Иванович коротко объяснил это убранство Алексею Петровичу и тот перевел американцам. Они равнодушно посмотрели на столетние ели — они ничего не поняли и даже и не желали понимать: что-то дикое, русское, что does not matter at all.

Между тем лесники, по распоряжению Сергея Ивановича, обносили замерзшую облаву традиционным стаканчиком. Мужики хлопали шкалики, рычали от удовольствия и галдели все больше и больше.

— Ну, Липатк… Чево-ж ты?… — приставали они все к Липатке. — Переговори с господами-то по-мерикански… А? Елды-булды — ишь, как наяривают….

Сразу захмелевший Гришак Голый, мещерский обличитель, сделал вдруг ловкую «выходку» и плясовым говорком пустил:

— Го-го-го-го… — раскатились мужики. — Айда, Гришак, в рот тебе ногой!.. Го-го-го-го…

После короткого, но шумного завтрака на тихой Ужвинской Страже — осиротевший старый Рэкс просто не знал, куда и деваться от этого неприятного шума. — по белой, сверкающей алмазами дороге снова вытянулся длинный ряд саней. На каждых санях, рядом с ямщиком, на облучке сидел лесник. Обындевевшие стражники и урядники скакали сзади на обындевевших лошадях. Заливались веселым звоном колокольчики и рокотали бубенчики и глухари. Встречные мужики в испуге торопливо валились со своими возами в придорожные сувои и, сняв шапки, долго смотрели вслед пышному поезду. А тем временем Гаврила с Петром, получив оглушительную награду, снимали пышную шкуру с fine beast. Они скрывали это друг от друга и каждый от самого себя, но им было нехорошо и точно чего-то совестно… Тут же, на снегу, вертелся вкруг них любопытный Васька, старый воробей, и звонко заявлял, что он вот жив, жив, жив….