Иван Наживин - Перун [Лесной роман. Совр. орф.]

Он энергично взялся за хозяйство, быстро привел в порядок то, что можно было в условиях дикого, лесного края, и принял участие в земской работе: если земля сама себе не поможет, то кто же еще ей поможет? Человек много видевший, осторожный, он не дал говорунам завлечь себя в политическую игру, в которой было много легкомысленного, он хотел серьезного дела, но и тут скоро он увидел то же, что и во флоте: было много карьеристов, было много ко всему равнодушных, была жажда денег и популярности, но очень, очень мало было сознания России, жажды ее пользы, ее преуспеяния. И все более и более хмурился старый моряк…

Раз как-то, заскучав среди своих лесов, поехал он на юг, повидать голубое море, Севастополь, солнечные берега, родной флот. И по дороги из Байдар в Алупку пришлось ему ехать в коляске с незнакомым моряком, вылощенным лейтенантом, который был похож на все, что угодно, только не на моряка. Заговорили о флоте.

— Но почему же вы торчите все в порту? — сказало Лев Аполлонович. — Почему не крейсирует вы, например, у кавказских берегов? Это было бы не вредно…

— У кавказских берегов? — лениво переспросил дэнди с кортиком. — Ах, там всегда так качает!..

Старик промолчал. В сердце темной тучей поднялось предчувствие какой-то смутной, но грозной катастрофы. И встал вопрос: что ж делать? Как спастись? Что весь этот страшный развал значит?

Он скоро вернулся, хмурый, домой и в тишине родового гнезда без конца передумывал свои новые, тяжелые, неотвязные думы. И газеты, и местные говоруны со всех сторон подсказывали ему разгадку русской загадки, — стоит только передать власть им, — но он прямым, недоверчивым умом своим очень скоро раскусил всю мелочность этих трафаретных выкриков.

И чувство гражданской ответственности в нем не только не затихло, но, наоборот, все более и более крепло: надо кричать, надо будить спящих, беззаботных, легкомысленных! И он посылал в Петербург большой, обстоятельный доклад по морскому делу: оно поставлено в России на совершенно ложных основаниях, ибо, если сильный флот нужен островной Англии с ее далекими колониями, то огромной континентальной России он совершенно не нужен. Знаменитая теория, что лучшая защита есть нападение, есть теория бессмысленная и лживая, придуманная профессионалами войны для оправдания всяких авантюр. Расточать пот и кровь народа на бесконечные вооружения, даже не задумываясь, нужно ли это, есть преступление. Никакие завоевания России не нужны: ей достаточно дела с устроением того, что уже приобретено. А раз завоевания ей не нужны, то не нужен ей и громадный флот, который она теперь содержит: для защиты берегов нужны лишь небольшие, хорошо поставленные минные и подводные эскадры… Доклад его читали, пожимали плечами и — клали под сукно: помилуйте, если не совершенно красный, то во всяком случае опасный и беспокойный человек… Лев Аполлонович тем временем вел компанию в земстве, чтобы для заречных деревень открыли хоть одну больницу: он предлагает бесплатно флигель у себя на усадьбе, отопление и освещение — земство должно дать только средства на персонал. Но он не принадлежал к командующей в древлянском земстве либеральной партии и его дело тянули и тянули без конца. И он выступил с предложением о том, чтобы земство пришло на помощь правительству в деле насаждения хуторов: реформа громадного значения, в ней спасение крестьянской России от нищеты, а России правящей — от революции. Так как это было явно нелиберально, то после долгих и горячих дебатов проэкт его провалили. И так и шло… И Лев Аполлонович стал все больше и больше уходить в свое хозяйство: сам ухаживал за садом, водил пчел, а то уходил просто в леса или на реку, подальше от людей…

И неожиданно для всех — да и для себя, пожалуй, — он женился на Ксении Федоровне. Он старался не думать, не анализировать своего чувства к ней, которое заставило его решиться на этот рискованный и немножко в его возрасте смешной шаг: была тут и тоска одиночества, и жалость к этой красивой, одинокой девушке, которая неизбежно опустилась бы и заглохла в страшной нужде и тяжелой атмосфере народной школы, задыхавшейся под тупым и ревнивым надзором батюшек, становых и других блюстителей блага народного. Было в этом чувстве — и в этом было совестно признаться самому себе, — и простое, последнее влечение к женщине, к этому прекрасному, стройному телу, которое так обидно было видеть в затрапезном ситцевом платьишке… И даже глухая молва о назойливом и, как говорили сплетники, успешном ухаживании молодого князя Судогодскаго не остановили его…

— Как и думала: сидит в старой беседке и мечтает… — со своим обычным смешком проговорила Ксения Федоровна, села за самовар и спокойными, уверенными движениями стала наливать чай. — Вот сливки… Хотите клубники?

И все тяжело чувствовали, что говорить не о чем, что все, что они скажут, будет притворством, ложью, нужной только для того, чтобы скрыть то важное, что нарастало между ними неудержимо.

— Что нового в газетах? — спросил Андрей только для того, чтобы не молчать.

— Ничего особенного… — отвечал спокойно Лев Аполлонович. — Все та же серая, безвкусная преснятина…

— Я уверена, что наш отшельник мечтал в беседке о покинутой им в Москве даме сердца… — сказала Ксения Федоровна насмешливо. — Что? Угадала?

И она бросила на него боковой взгляд. Она всегда задирала так его и старику это не нравилось: точно она на нем свою силу пробовала…

— Вы ошибаетесь… — отвечал Андрей через силу. — Никакой дамы сердца у меня нет…

И он густо покраснел.

— А можно узнать, о чем вы думаете в вашем уединении?

— На этот раз я думал о… — замялся Андрей. — Я получил вчера письмо от профессора Сорокопутова: он зовет меня в Олонецкий край на исследование…

— Вот не понимаю этой вашей страсти ко всей этой старой ветоши! — воскликнула она. — Песенки какие-то, пословицы, косноязычные сказания, кому все это нужно, скажите, пожалуйста? Жило, было, умерло — ну, и конец. Я еще понимала бы, если бы целью всех этих забот ваших было, например, получение звания профессора московского университета, чина тайного советника и пр., но именно этого-то и нет у вас… А так, впустую, из любви к искусству… не понимаю!

— Прошлое надо знать для понимания настоящего… — неохотно сказал Андрей. — Вот рядом с «Угором» две деревни: Вошелово и Мещера. Ничем особенным одна от другой они не отличаются, — те же постройки, те же нравы, тот же тип населения, — а между ними слышна постоянная, давняя вражда, отчужденность. Воюют между собой даже ребятишки и, чуть что, вошеловские начинают дразнить мещерских:

— Ну? — усмехнулась Ксения Федоровна.