Александр Перегудов - Весенние зори [Охотничьи рассказы]

поет Силыч, окидывая сияющим взглядом ровную гладь половодья.

Мы плывем затопленными лугами мимо торчащих из воды кустов, мимо старых, по колено в воде стоящих, перекрученных дуплистых ветел; плывем на утлом долбленом челне к озеру Имарка, возле которого живет мордвин Кузьма Петрович Косов. На корме сидит Степан Максимович, гребет широким, похожим на лопату веслом. На дне челна лежат ружья, сумки с продовольствием и охотничьим припасом, чучела уток и тетеревов. Под челном тихо журчит вода. На ясном небе горит золотое солнце, и гладь половодья местами так ярко отражает солнечный свет, что больно на нее смотреть. В лицо дует влажный ветерок, морщит воду, точно набрасывает на нее затейливо сплетенные, с мелкими ячейками сети. А высоко над половодьем летают стаи уток. Такого количества дичи я еще не видел никогда. Вот так иногда на закате осеннего дня летают над московскими крышами вороньи и галочьи стаи, но здесь утиных стай — десятки. Они то сбиваются в тесные косяки, то разлетаются веером, то рассыпаются четками по голубой эмали неба.

Справа на горизонте в бирюзовой дали виднеются серые крыши какой-то мордовской деревни, а слева надвигается высокий ольховый перелесок, затуманенный розово-зеленой дымкой. Когда мы проплываем совсем близко от него, я замечаю на ветвях ольхи лопнувшие красноватые почки и проклюнувшуюся в них зелень зарождающихся листьев. Узорчатая тень ольховника покрывает челн, по нему бегут солнечные зайчики. Потом мы пробираемся кустами ивняка, осыпанными пушистыми, похожими на светло-желтых пчел цветами, и снова выплываем на простор.

— Вот и Вад, — говорит Степан Максимович.

Но так широко половодье, что я не могу понять, где стоит полая вода и где проходит река. По каким-то непонятным для меня приметам Ивашкин определяет затопленные берега и ведет челн по руслу реки, поворачивая то вправо, то влево. Впереди опять возникает ольховый перелесок, по мере того как челн приближается к нему, перелесок становится выше. Он — как остров среди моря; рядом с ним большой рыжий бугор, на котором темнеют изба, рубленый двор и плетень огорода.

— Поместье моего приятеля, — шутит Новиков-Прибой, показывая на избу. — Любопытный человек: рыболов замечательный, в молодости охотником был, а теперь этим делом бросил заниматься, но если разговор зайдет об охоте — тут он любого за пояс заткнет. Такого наговорит, что не поймешь, где правда, а где выдумка.

— На это он мастер, — соглашается Ивашкин.

— Живет как медведь в берлоге… Пасека у него хорошая, а сколько в ней ульев — никогда не скажет. Бывало, спросишь у него: «Сколько у тебя колод, Кузьма Петрович?» — «Да есть немного». — «А все-таки: штук десять будет?» — «Должно быть». — «А может, и двадцать наберется?» — «Может, и наберется». — «Ну, а если посчитать — штук сорок насчитаешь?» — «Да кто их знает, может и насчитаешь…»

Местность заметно поднимается, разлив половодья остался позади. Челн быстро скользит по узкой извилистой речке. Степан Максимович, широко загребая веслом, круто поворачивает и пристает к берегу. Мы закидываем за спины ружья, нагружаемся сумками и шагаем по едва заметной тропке к избе. Небольшая черная собака встречает нас звонким лаем. На покосившееся крыльцо из низенькой двери вылезает высокий человек с черной бородой. Он стоит неподвижно, внимательно и настороженно смотрит на нас.

— Бывай здоров, Кузьма Петрович, — говорит ему Новиков-Прибой. — Узнаешь?

— Ляксей Силыч! — всплескивает руками мордвин. — Когда приехал? — И, сунувшись в дверь, кричит: — Самовар готовьте!

Утренние и вечерние зори, ласковые солнечные дни, призывное кряканье подсадной утки, сиплые голоса селезней, гулкие выстрелы и здесь наполняют наши дни охотничьей страстью и ощущением радости жизни. Мы встаем в два часа ночи, выпиваем по кружке молока и отправляемся на охоту. Возвращаемся в десять-одиннадцать часов утра, обедаем и спим. Новиков-Прибой ложится возле стога на солнечном припеке и мгновенно засыпает. Я завидую этой его способности: в любом положении, в любой час дня и ночи стоит только ему прилечь — и он уже спит. Просыпается он отдохнувшим и бодрым, опять готовым без устали шагать по болотам или чутко сидеть в шалаше. Он не пропускает ни одной утренней и вечерней зари, но я иногда не хожу на охоту, разговариваю с Косовым, слушаю его рассказы о стародавней и теперешней жизни. С любопытством приглядываюсь к этому лесному человеку. Он напоминает мне лося: такой же осторожный, сухой, сильный и ловкий. Огромные кисти его рук похожи на лопаты, корявые пальцы грубы и темны, как сучки дуба. Веет от него чем-то давно ушедшим в прошлое.

Вот такие, должно быть, люди жили здесь сотни лет назад и, борясь с глухоманью, отвоевывали у нее леса и болота.

У Косова продолговатое лицо с коричневой, точно дубленой кожей, густо заросшее черной с проседью бородой, большой мясистый нос, под которым всегда дымится коротенькая трубка, — выкурив трубку, мордвин сейчас же набивает ее снова.

В его рассказах часто мелькают такие подробности из жизни зверей, птиц и рыб, каких не найти в литературе. Эти подробности, меткие определения Новиков-Прибой жадно ловит и, если я присутствую при разговоре, полушутя, полусерьезно предупреждает меня:

— Ты, смотри, не воспользуйся этим. На это я заявку делаю.

А иногда советует:

— Запомни, Саша, — это тебе пригодится.

Метрах в двухстах от избы Косова — озеро Имарка, глубокое и чистое. Возле озера — пологий песчаный бугор, на котором у самой воды растет старая ветла. Здесь мы разводим костер, подвешиваем на рогульках над огнем старый литой чугун, варим в нем похлебку и жарим дичь.

За озером размахнулись сенокосные сырые луга, окаймленные на горизонте лиловой полосой чернолесья, справа от озера — труднопроходимое, поросшее камышом болотце.

В полдень накануне того дня, когда опять резко изменилась погода, мы сидели на бугре, покрытом бурым дерном, из которого буйно выбивались тонкие стрелки молодой воды. Смотря на глубокое зеркало воды, на сосенки и луга, Силыч говорил:

— Вот места!.. Ах, какие места!.. Вот где и отдыхать и работать можно…

Он задумчиво курит, голубой дымок папиросы медленно плывет к озеру, тает в неподвижном воздухе. Солнце пригревает землю.

В тишине мелодично перезванивает балабон на шее пестрой коровы, что ходит у плетня огорода.

— Сколько тем здесь можно почерпнуть, сколько рассказов можно написать об охоте, о деревне! Новой жизнью начинает жить деревня, ломается, рушится старое. Какие сдвиги происходят в крестьянской массе, а мало об этом написано. Хорошо бы написать Книгу рассказов о деревне вроде тургеневских «Записок охотника». Такая книга в золотой фонд советской литературы вошла бы… А написать это мог бы писатель-охотник, обязательно охотник! Такой писатель и природу знает, и с деревней знаком гораздо больше городского жителя. На охоте, у костра, в избах и лесных сторожках он столько услышит, столько любопытных людей повстречает!..