Александр Перегудов - Весенние зори [Охотничьи рассказы]

— Я думал сначала, телега едет, — говорил Бляхин Максиму. — Издали-то всегда так доносит, будто во втулке ось стучит… А подхожу к березняку: нет — косач токует.

Еремею можно было верить, мужик он обстоятельный, зря говорить не любит. И взволновался Максим: не опоздал ли? Если тетерева заворковали, то глухари-то раньше их начинают петь. Подосадовал, что домашние дела помешали ему заглянуть в Пореченский бор. Во дворе обвалился погреб, и Яснецов несколько дней ремонтировал его, настилал накатник, стучал топором, визжал пилой. Потом помогал матери выбирать из ямы картофель. А за это время весна много поглотила снега. На полях расползались темные пятна вытаявшей земли, по обочинам дорог побежали говорливые и быстрые ручьи. Грачи уже хлопотали на старых ветлах, строили новые гнезда, исправляли прошлогодние. А сегодня появились скворцы, запели на скворечниках, трепеща от радости крылышками. Эх, опоздал! И накануне охоты плохо спал Максим, через каждые полчаса чиркал зажигалкой и смотрел на часы. В час ночи вышел он из дому.

Опять колдовала ночь, свежая и ясная. За неделю луна истаяла, превратилась в половинку круглого щита, и свет ее стал зеленовато-тускл. Поле за деревней, осыпанное хрусткой солью заморозка, было темно и глухо.

На дороге звонко лопались под ногами слюдяные пленки льда, затянувшие лужи. В березняке обнажилась земля, но в краснолесье под лапами елей еще лежали голубые пласты снега, похожие на огромные куски сахара. В Пореченском бору гуще пахло смолой, воздух в нем был хмельной, кружил голову. И опять, сбив шапку на затылок и полуоткрыв рот, слушал Максим тишину нарождающегося утра. И опять молчал бор, но теперь уже твердо знал охотник: в темных чащах чутко дремлют глухари и вот-вот очнутся они от дремы, зорко оглядятся и начнут звать самок. На востоке светлеет небо, и в прогале между пушистыми дымчато-зелеными ветвями ярко горит утренняя звезда.

В темной чаще как будто заскрипело дерево. Максим вздрогнул, напряглось тело, стало невесомо легким, готовым к прыжку. Глухарь!.. Ну, конечно, глухарь! Вот он защелкал клювом, потом заскрежетал. Опять тишина. Дождавшись песни, Яснецов сделал три стремительных шага и остановился. Как раз вовремя — песня смолкла. И уже не видел охотник лесной дремучей красоты, все позабыл в эти минуты, властно влекомый призывной песней глухаря. Коротка эта песня, и во время нее только два-три шага успевал сделать Максим. Один раз он споткнулся, едва не упал. Сумасшедше заколотилось сердце, и хлестнула мысль: испугал птицу! Но глухарь опять запел. Вот где-то недалеко он — и напряженным до предела взглядом скользил охотник по темным шапкам сосен, по корявым раскинувшимся ветвям. Вот закачалась хвоя на нижнем суку сосны, и Максим увидал глухаря. Он ходил по суку сосны, распустив хвост и вытянув шею, осыпал землю горячими звуками любовной песни. Яснецов не успел выстрелить — глухарь замолчал. Он молчал долго, может быть, пять минут, а может быть, вечность. «Не заметил ли меня?» — думал охотник, и волнение его было так велико, что он с трудом сдерживал дрожь рук, сжимавших ружье. Глухарь неуверенно щелкнул клювом, помолчал, щелкнул опять — и посыпались сухие, дробные звуки. Максим вскинул ружье, и в этот момент лес громыхнул оглушительным выстрелом. Глухарь тяжело упал на землю, забился возле темного ствола сосны. Послышались быстрые шаги, и к трепещущей птице подбежал невысокий человек в куртке и яловых сапогах. «Тот самый, — подумал Яснецов, вспомнив о следах на снегу. — Ловок, чтоб ему пусто было!» И, досадуя, что он перебил у него добычу, Максим крикнул:

— Ты что же в моего глухаря стрелял?

— В твоего? — послышался звонкий и насмешливый голос. — Может быть, ты на нем номер поставил?

— Но-но, разговаривай! — сердито нахмурился Яснецов и подошел к незнакомцу.

Из-под солдатской шапки на охотника глянуло молодое девичье лицо с озорными, веселыми глазами. Максим остолбенел. Что-то знакомое показалось ему в чертах этого лица.

— Ты чья же это будешь?

— Не узнал? — засмеялась девушка. — А я вот тебя сразу признала, хоть и не видались мы с тобой около пяти лет. — И, видя, что он удивленно смотрит на нее, не узнавая и силясь вспомнить, добавила: — Мельникова. Дочь Кузьмы Ивановича. Ты к нам часто заходил после охоты.

— Маруся! — обрадовался Яснецов. — Вот теперь вспомнил!.. Ты что же, вместо отца охотником стала? Кто же тебя стрелять научил?

— Война научила.

— А ты разве на войне побывала? — И вдруг вспомнил январский лютый мороз и армейскую газету, теплом обдавшую сердце. — Подожди… не про тебя ли я читал на фронте: снайпер Маруся Мельникова?

— Может, и про меня, снайпером я была, это точно. — Она подняла огромную черную птицу с красными бархатными бровями и мохнатыми лапами. — Тяжелый!.. Маме принесу — обрадуется. Она все смеялась надо мной, не верила, что я вместо отца буду ее дичью кормить. Теперь поверит!

Максим смотрел не на глухаря, а в румяное и свежее лицо девушки. Он позабыл обо всем, чем только что было полно его сердце, не видал, как светлели сосны и за ними трепетала золотая заря.

Укладывая птицу в сетку, Маруся говорила:

— Меня и раньше отец на охоту брал и в Пореченский бор водил. — И неожиданно предложила: — Хочешь, вместе ходить будем?

— Обязательно будем! — улыбнулся Максим и, словно очнувшись, протянул девушке руку: — Ну, здравствуй!

— Спохватился! — засмеялась Маруся. — Наговорились вдосталь, а потом — здравствуй! Ты бы еще под вечер сказал. — И вдруг лицо ее строго нахмурилось, и она погрозила Яснецову пальцем.

Чуть слышно донеслись из леса знакомые звуки.

— Иди, — шепнула девушка, — твой глухарь поет. Теперь я тебе мешать не буду.

— С охоты вместе пойдем? — тихо и быстро спросил Яснецов.

— Вместе. Я подожду тебя здесь.

Максим насторожился, пригнулся и, сделав три больших и быстрых шага, остановился. Потом опять рванулся вперед, туда, где страстно звучала волнующая песня глухаря.

еобычной была весна в 1928 году. В середине апреля леса и поля были полны снега, дул резкий северный ветер. Еще не прилетели утки, и утрами только-только начинали неуверенно и робко ворковать тетерева. Можно было недели на полторы позже выехать из Москвы и попасть в разгар весенней охоты, но обманули несколько ясных и теплых дней, когда под солнцем задымились московские крыши, зазвенела в водосточных трубах капель и мутные ручейки побежали по обочинам асфальтированных улиц. «Пора, пора!» — торопил Силыч, и так велика была его охотничья страсть, что мы раньше времени сорвались с места и спустя сутки уже были на речке Вячке в дряхлой, низенькой избушке мордвина Чудайкина. Год назад Чудайкин построил просторный и светлый дом, а избушку превратил в хлев — с осени и до апреля стояли в ней телята. Павел Тимофеевич Чудайкин предложил нам поместиться в новом доме, но Силыч не захотел стеснять хозяев и решил расположиться в избушке. На следующий день с утра пришли из села Матвеевского две бабы, лопатами выгребли из дряхлой избы навоз, потом затопили печку, грели в ней огромные чугуны с водой, мыли пол, стены, потолок…