Владимир Богораз - Колымские рассказы

Пойманную рыбу мы складывали во фляги, плоские трехведерные бочонки, в которых на реку Колыму привозят спирт и которые потом продаются у местных купцов по рублю за штуку. Населения на реке Колыме мало, но фляг этих так много, что их хватает на засол рыбы для всего округа, и других кадок или бочонков на Колыме не знают.

Набив флягу до половины свеженарезанной нельмой, мы насыпали туда три фунта соли — по одному фунту на пуд рыбы, потом наполняли бочонок доверху, присыпали слегка мелкой солью и забивали втулку. Это называлось у нас «крутая солка», которую туземцы не одобряли, предпочитая на каждый пуд рыбы употреблять только пол фунта соли. Фляги с рыбой мы спускали в небольшой погреб, вырытый в вечно мерзлой земле на противоположном берегу реки, где была полуразвалившаяся рыбачья избушка, которую мы кое-как привели в жилой вид и куда мы большей частью переезжали на ночлег с тони. Погреб, впрочем, давно был наполнен, и мы выкопали в земле вторую и третью ямы, выбирая высокие места, где земля оттаяла больше вглубь. Мы спускали туда фляга рядами, потом закрывали яму хворостом и заваливали травой. Мы, разумеется, знали, что в конце концов почти вся рыба протухнет и получится продукт немногим лучше якутской мундушки (мелкой рыбы), квашенной в ямах, но это не имело особого значения в наших глазах. В городе было пятьдесят голодных желудков, которые обещали зимою подобрать какую угодно тухлятину, лишь бы артельный староста отпускал ее в изобилии и не резал порций к завтраку маленькими кусочками, как в пансионе для благородных девиц.

Покамест число наших фляг с рыбой росло с каждым днем, и сердце наше радовалось, когда мы видели, что из восьмидесяти бочонков, взятых с собою из города, не более полутора десятков еще остаются пустыми.

На неводе нас было трое, и мы почти никогда не разлучались. Колымская неводьба требует трех человек для правильной работы, и после двадцатичасового труда мы ложились на лавке вокруг очага избушки или падали на землю у костра и засыпали, как мертвые, а проспав ночь, вставали в одно и то же время и опять отправлялись неводить. Летний промысел, несмотря на продолжительность рабочего дня, не был особенно труден и превратился для нас в особого рода спорт, который не давал нам спать по утрам и сокращал наши роздыхи у огонька на ночной тоне постоянным стремлением довести в последнем подсчете размеры промысла до возможно большего количества пудов. Я считался хозяином невода в качестве более опытного промышленника, и на мне, можно сказать, лежала наибольшая часть ответственности за успехи промысла. Поэтому часто мне приходилось вставать еще раньше и ложиться позже других.

— Каково-то теперь в городе? — сказал Барский, поднимаясь на локте и машинально поворачивая лицо влево, где на три версты простиралась гладкая речная даль вплоть до большого красного гранитного быка, уставившего поперек реки свою крепкую голову. Этот бык назывался Красным Камнем. Вокруг этого быка течение делало крюк почти под прямым углом, и именно оттуда могли приехать люди из города. Мы привыкли во время работы и во время отдыха постоянно направлять свои глаза на этот угол красного утеса, откуда могла каждую минуту вывернуться лодка.

В нашем диком уединении мы совершенно не думали о Европе и вообще обо всем цивилизованном мире, но мысли наши незаметно для нас самих направлялись к «городу», собственно говоря, к маленькому глухому полярному городишку с полусотней полуразрушенных избушек и четырьмястами вечно голодных обитателей, к тому Среднеколымску, который однако для всего огромного округа имел значение urbs [9] Город (Латинск.). , единственного и незаменимого центра. Для нас там было место, где жила вся наша колония и сосредоточивались общественные учреждения и даже в том числе общественное мнение. Вокруг «Павловского дома» — большой избы, служившей нам складом, столовой и местом для митингов, жило в маленьких избушках около пятидесяти человек пришельцев. В период зимнего бездействия в передней половине Павловского дома существовал перманентный клуб, и всегда можно было найти группу людей для того, чтобы затеять спор о каком угодно предмете — божеском или человеческом.

Правда, клуб занимался преимущественно распространением «полезных сведений», а попросту говоря — сплетен, полушуточного, но иногда довольно обидного характера, а общественное мнение слишком внимательно присматривалось к каждому ничтожному поступку обывателей или пришельцев. Так что в мае, когда ледяная печать внезапно спадала с полярной природы, половина обитателей колонии немедленно хваталась за возможность убежать от жалких остатков цивилизации в настоящую пустыню.

Но теперь, после двухмесячного отсутствия, мы ясно чувствовали всю крепость связи, соединявшей нас с общим центром, и напряженно ожидали приезда очередной лодки, которая должна была захватить нашу рыбу и поднять ее вверх по течению на собственных плечах, при помощи лямок и долгой бечевы.

— В городе, — переспросил Хрептовский, поднимаясь прилаживать чайник над костром, — голодают, должно быть!..

В городе всегда голодали, летом и зимой. Сколько бы ни было привезено пищи, молодые желудки быстро справлялись с ней, и через неделю уже приходилось переходить на суровый режим неумолимого старосты, в глазах которого каждая лишняя четверть маленького ржаного хлебца установленной формы, составлявшая наш завтрак, приобретала совершенно мистическое значение. Клуб «полезных сведений» иначе назывался артелью «жиганов» и действительно занимался взаимным разжиганием аппетитов. У нас на неводе царствовали обилие и полная сытость, но попадая в город, мы немедленно превращались в жиганов, и я даже предводительствовал знаменитой артелью. Описывать все подвиги ее было бы слишком утомительно. Мы, например, таскали у старосты так называемое «утопленное сало», вытопленное из жира коров, утонувших в Колымских болотах, которое он спускал специально для литья свеч. Даже свечи из этого сала выходили прескверные, какие-то полужидкие, с трупным запахом; кроме того, для защиты от покушений, староста примешивал к салу разную химическую дрянь, но мы этим нисколько не смущались и не отказывались даже от готовых сальных свечей, которые растапливали на сковородке и превращали в жир. На этом жиру мы поджаривали лепешки из полугнилых комьев муки, выброшенных за негодностью даже нашим экономом, раздробив их предварительно большим кузнечным молотом на артельной наковальне. Я не знаю, почему нам ни разу не пришло в голову попробовать деревянные опилки, которые, конечно, оказались бы нисколько не хуже.

В виде завтрака, как сказано, нам выдавалась четверть маленького хлебца, и многие с’едали свою порцию заранее и мало-по-малу уходили на несколько месяцев вперед, попадая в неоплатный долг старосте. Такие нераскаянные должники постоянно возбуждали смуту в надежде добиться амнистии или по крайней мере частичной скидки своего долга…