Владимир Богораз - Колымские рассказы

Скальский был высокий и белокурый, с холодной головой, сдержанный и страстный. После, в России, Скальский сильно развернулся, а в тюрьме он сидит до сих пор. Оба они — и Гримберг, и Скальский — теперь принадлежат к «меньшевикам».

Кроме этих двух был еще Полозов, донской казак, огромный и грузный, хотя все-таки меньше Сальникова, Илья Жигатов, тщедушный, злой и спокойный, Черноусов, печальный резонер, Крафт, Мартениус и другие.

У церкви дорожка расширялась и переходила в площадку. На площадке было сборище. Это Сальников и компания пировали на открытом воздухе. Повидимому, они расположились на самой дороге не без умысла. Это была как бы застава, для того, чтобы задерживать всех прохожих и привлекать их к участию в пиршестве.

Сальников сидел в центре группы на опрокинутом бочонке; другой бочонок стоял перед ним в виде стола. Оба эти бочонка были пусты. Третий был наполовину наполнен спиртом. В одной из клепок его было круглое отверстие, крепко заткнутое деревянной втулкой. Исправник сидел возле Сальникова на связке хвороста; другие полицейские чины уселись прямо на земле. Кругом толпились казаки и мещане. Они попеременно смотрели на начальство и на бочонок откровенными, наивно-вожделеющими взглядами. На бочонке, изображавшем стол, стоял большой медный чайник, видимо, налитый спиртом, и несколько стаканов и чайных чашек.

Закуски не было видно, но поодаль горел костер. У костра примостился железный треножник, а на треножнике стояла большая железная сковорода.

В прибрежной воде были заметаны мелкие сети. В эти сети могли попасться разве щурята и окуни. На Колыме в другое время такую мелочь не считают даже за рыбу. Но теперь каждая такая рыбка должна была тотчас же попасть на сковороду и превратиться в жаркое.

В России, как известно, выпивают, закусывают селедкой, потом вспоминают, что рыба плавает, и по этому поводу снова выпивают. Здесь только выпивали, а рыба тем временем действительно плавала в воде.

Свернуть с дорожки было некуда. Мы пошли прямо на костер.

— Гуляете? — начал Сальников, поднимая к нам свое широкое лицо и любвеобильные глаза.

— Да! — отозвался Жигатов. — А вы выпиваете?

— Да-да! — в свою очередь вздохнул Сальников. — Не хотите ли с нами?

— По какому случаю пир? — спросил Жигатов. — К завтраму готовитесь?

— А завтра что? — невинно спросил Сальников.

— Завтра годовщина коронации.

— Скажите! — воскликнул Сальников. — А я забыл!.. Сохрани бог! — вырвалось у него при взгляде на наши нахмуренные лица. — Мы так себе пьем… Выпейте с нами за компанию…

Жигатов посмотрел на Полозова, потом на Гринберга. Гримберг неожиданно усмехнулся. Ему пришла в голову блажная мысль.

— Знаете, Иван Дмитрич, — сказал он, — мы бы, может, и выпили, но нам не совсем ловко пировать в такой день. Разве, если условие поставить.

— Какое условие? — живо спросил Сальников. — Я заранее согласен.

— Чтоб этот праздник вышел, как антиправительственная манифестация.

— Манифестация?! — воскликнул Сальников. — От всего сердца.

Он так ударил по бочонку кулаком, что все стаканы звякнули, потом взял один стакан и грузно поднялся на ноги.

— Слушайте, звери! — это относилось не к нам, а к жителям, а может быть, также и к собакам, стоявшим в таком же напряженном ожидании. — Сколько жертв было принесено во имя идеи! Эти жертвы не пропали даром. На алтаре пылает пламя, вольное слово над миром гремит. Пью за русскую идею! Да здравствует республика!..

Он говорил совершенно искрение. Быть может, он даже забыл, что он казенный советник, и думал в эту минуту, что он студент среди студентов, ссыльный среди ссыльных, жертва, пострадавшая за «русскую идею».

— Да здравствует республика! — дружно отозвался наш хор.

— Ура! — подхватили казаки. — Публика!..

Началось нечто гомерическое, тройной крепости, как спирт, стоявший перед нами в чайнике и бочонке. Сальников обнимался с Гринбергом, Жигатов — с исправником. Потом Сальников и Полозов пробовали поднимать друг друга на поясах, а Скальский плясал русскую вместе с маленьким смешным старичком из отставных казаков.

Старичка по-уличному звали Гагарой за кривые ноги и пронзительный голос. Гагара плясал плохо, кривые ноги путались и заплетались.

Скальский ухал и вскрикивал: «Вы, мертвые, делай!»— и его холодное лицо странно противоречило этому буйному веселью.

Из дальнейшего мне памятны только отдельные эпизоды.

Гримберг и Сальников сидят рядом на земле. Гримберг глядит на костер. Костер ярко пылает. Сковорода стоит уже не на треножнике, а прямо на горящих ветках.

Казаки наконец поймали щуку. Ее сейчас будут жарить.

— Это огонь! — говорит Гримберг.

— На алтаре пылает пламя, — отвечает Сальников.

— Пылает, — соглашается Гримберг. — Костер пылает. Это я понимаю. Живет, пылает, а мы что?.. Мы прозябаем в этом холодном гробу… Я хочу сообщиться с этим огнем! — внезапно вскрикивает он, вскакивает на ноги и подбегает к костру. К нашему величайшему изумлению, он поднимает долы и садится прямо на сковороду.

Мы тоже вскакиваем и успеваем сдернуть его с костра. Он не потерпел особого ущерба.

— Сидите смирно! — увещевает его Сальников. — Экая горячка! Огонь душевный ярче, огонь внутренний!

Но Гримберг не слушал.

— Я хочу сгореть, — упорно повторял он, — испепелиться, по ветру развеяться.

Улучив минуту, он вскакивает и опять бросается на костер.

— Отстань, — кричит он мне свирепо. — Каменное сердце!..

Жигатов и исправник стоят друг против друга.

— Давай, выпьем на брудершафт! — предлагает исправник.

— Отстань!

— А какая это у вас трубка? — переводит исправник разговор на другую тему. — Новенькая? Покажите.

— Глиняная, — отрывисто отзывается Жигатов, — не про вашу честь.

Лицо исправника принимает упрямое выражение. Внезапным движением он вырывает у Жигатова трубку изо рта и бросает ее далеко в сторону.

Глаза Жигатова вспыхивают злым огнем. Он протягивает руку, срывает с исправника шапку и бросает ее вслед за трубкой.

Лицо исправника темнеет.

— Ты чего? — ворчит он. — Я тебе могу в морду дать…

— А я тебе в другую!

— Ха-ха-ха! — краткая вспышка полицейской злобы кончается смехом. — Сергей, подними шапку!..

Молодой казак, денщик исправника, молча и проворно приносит начальственную шапку.

— Трубку подними! — приказывает Жигатов.

— Не смей! — кричит исправник.

Сергей беспомощно разводит руками.

— Егорша, подними трубку!

Егорша — городской нищий. Таких нищих двое. Оба зовутся Егорши. Один — Егорша-Худой, другой — Егорша-Тунгус. Оба они тут, и оба кормятся подачками из нашей столовой.

Егорша-Тунгус поднимает трубку и приносит Жигатову.